Семь писем о лете
Шрифт:
– Анастасия, дитя мое!!!
Если папа говорит «дитя мое», значит, делать вид, что не слышишь его, не стоит, потому что настал момент колебательный – между обычной добродушной сдержанностью и приступом редкой, но довольно-таки бурно выражающейся раздражительности, в общем простительной для хирурга после случающихся трех-четырех срочных полостных операций в сутки.
– Анастасия!
– Ммм?
– Что за манера мычать?
– Здравствуй, папа! – строптиво подчеркивая каждый звук, проговорила Ася и потянула за проводки наушников-бусинок. Наушники повисли у колен, тихо брякнув друг о дружку.
– Здравствуй, дитя мое! Может быть, ты целиком выйдешь из комнаты? Мне неудобно разговаривать с частью тебя.
– Это как раз та моя часть, – пробурчала Ася, – которая умеет разговаривать, тогда как другая для беседы бесполезна. Вот если бы у меня вырос хвост, тогда – да, тогда я могла бы с его помощью выражать эмоции и, не сомневайся, появилась бы целиком. Ах, папа! – воскликнула Ася на манер старинной барышни (при разговоре с отцом она обычно придерживалась именно такого стиля). – Ах, папа, мне так не хватает хвоста!
– Я пришью тебе поросячий, как наиболее ярко выражающий твою сущность, – пообещал Александр Андреевич, устанавливая в углу прихожей раскрытый мокрый зонт, – или обезьяний – еще лучше. Когда наступят, наконец, блаженные времена и мне будет нечего делать.
– То есть когда рак на горе свистнет. И это называется родительская любовь… – с дурным трагизмом в голосе произнесла Ася, появляясь пред родительскими очами целиком. Она вырядилась в прабабушки-Настину газовую кофточку без рукавов, с бантиком у горла и с обильными рюшами, которая странным образом сочеталась с потертыми и оборванными по колени джинсами. Кофточка обвисала на Асиной неявной груди, сквозь газовую материю просвечивала цветная полоска лифчика. Клипса наушников держалась на перекошенном бантике.
– Так что? – осведомилась Ася. – Что-то важное или любящий отец просто соскучился по своей дочери?
– Не стоит культивировать в себе нахальство, дочь моя, – проворчал Александр Андреевич, – не то я в очередной раз пожалею, что выросла ты непоротой. Не нами сказано: «Розга ум вострит, память возбуждает и злую волю в благу прелагает». Как там еще? А, да:
Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте.Та суть безвинна, тех не проклинайте:И рук, яже вам язви налагают,Ибо не зла вам, но добра желают.– Папа!!!
– Что такое? Древняя мудрость. Это, знаешь ли, сызмальства заучивали, когда читать учились. Это тебе не «мама мыла раму», а Симеон Полоцкий. А ты такого и не знаешь!
– Пусть бы и Пушкин, папа. Только, глядя на тебя, не скажешь, что ты был порот в детстве.
– Будь я порот, пошел бы не в хирурги, а в банкиры. Они тоже в некотором роде живорезы, но не в пример богаче. А вот твой дед, будь он порот, как раз пошел бы в хирурги, как желалось твоей прабабушке Насте, а не в топографы и не таскал бы треногу, из-за которой у него теперь две межпозвоночные грыжи. И я не уговаривал бы его избавиться от них радикальным способом. Так. Ладно. Хочу тебя спросить вот о чем: не знаешь ли ты, кто такой С. В. Сорокин?
– Какой еще Сорокин?
– Это я тебя спрашиваю – какой?
– Среди моих знакомых, папа, нет Сорокиных. Есть Суровых, есть Сироткин, есть Соколов и Синицына. А что до Сорокина – нет, не найдется. Весьма сожалею, – высокомерно изрекла Ася. – Это все, о чем ты хотел спросить, папа? Я могу пойти к себе?
– Тогда, должно быть, какая-то ошибка, – как бы и не к Асе обращаясь, проговорил Александр Андреевич и вытащил из кармана невзрачный бланк почтового уведомления и прочитал: – Афанасьевой Анастасии Александровне, Санкт-Петербург, улица Пушкарская, дом номер… квартира наша. Извещение, по которому следует получить бандероль-с. От упомянутого С. В. Сорокина, проживающего… Так. В СПб. По адресу… Не разобрать. То ли улица Красного Курсанта, то ли что-то Красносельское. Выбросить, что ли, бумажку?
– Не понимаю, – дернула плечиком Ася. Но взгляд ее стал растерянным, и что-то заклубилось в сердечке. Предчувствие, как сказали бы в не столь еще далекие времена, и как теперь говорить вроде бы уже не принято – старомодно, стеснительно, а ваш покорный слуга не знает, как сказать по-другому.
– Вот и я не понимаю, – помахал рукой Александр Андреевич. – Дождь кончится, и пойдем на почту. Или завтра. Одной тебе ходить не следует. Мало ли что… Подозрительное послание.
– Значит, если дождь будет лить неделю, то пойдем через неделю? – вскинула бровки Ася.
– Как знать. Я ноги промочил, а простужаться мне нельзя. Чихающий хирург опасен для жизни пациента неизмеримо больше, чем не чихающий. Переоденусь, подсохну, согреюсь, отобедаю… Так. Меня накормят обедом в этом доме? Или некому? Ответь, дочь моя!
– Мама на дежурстве, если ты забыл. Дед… в некотором роде тоже. На боевом посту, – насплетничала Ася.
– Понятно. У Дон Жуана очередной роман века. Букеты, конфеты. Сонеты… И кончится все как обычно: кряхтеньем, иглоукалыванием и физиотерапией поясничной области. А обед? – потянул носом Александр Андреевич.
– Еще не остыл, все на плите, – чирикнула Ася и удалилась в свои апартаменты. И тут же вставила в уши музыкальные горошины, чтобы не слышать возмущенной тирады отца по поводу того, что кое-кто, вот уже три недели валяющий дурака на каникулах, мог бы и подать усталому родителю тарелку супа.
Ася затихарилась в своей комнате и выжидала, как зверек в норке. Она больше не тосковала у залитого дождем окна. Она надеялась и даже кое-как молилась, обращаясь то ли к низкому меняющему облачный рисунок небу, то ли к ветру, бросающему дождь в оконное стекло, то ли к мокрому тополю за окном, который, посаженный сразу после блокады, вымахал нынче и, скрипя под ветром, размазывал по небу облака. Она надеялась на то, что отец после обеда уляжется на диван перед телевизором и вскорости уснет, как это чаще всего случалось после дежурства в больнице. И, выражаясь в старинной высокопарной, милой моему сердцу манере, надежды Асины оправдались, мольбы были услышаны.
Она прислушивалась: из-за тонкой стенки доносилось негромкое телевизионное бормотание, но ни скрипа диванных пружин, ни покашливания она не услышала. Это означало, что отец спит.
Ася прошмыгнула в прихожую, влезла в резиновые сапоги, накинула дедову летнюю куртку, потому что висела куртка удобно – так, что, потянув за нее, Ася не рисковала обрушить всю гору до сих пор не убранной теплой одежды. Потом она осторожно, чтобы не хлопнул, сложила отцовский большой и черный, как пиратский парус, зонт, повесила его на руку. Квитанцию, неосмотрительно оставленную Александром Андреевичем на подзеркальном столике, Ася сунула во внутренний карман куртки. Подхватила мамину клеенчатую пляжную сумку, выбранную по причине ее непромокаемости и вместительности, и тут подумала, что при получении посылок, бандеролей, заказных писем, скорее всего и даже наверняка, необходим паспорт. Ей пришлось вернуться за паспортом в свою комнату и отыскивать его среди разбросанных на столе книжек и дисков.