Семь видений богатыря Родиполка
Шрифт:
– Слыхивали, Чарушка-то умерла опосля Купалы…
А некоторые уж и припомнили младую Милораду, что от жениха сбежала, да и свое прибавляли.
– Чарушка-то умерла, – тараторила щупла, остроноса Кутра, наклонясь к уху седоволосой пышногрудой Рады, – видно, не простили Ярило да Макуша их род.
Та молча кивала, соглашалась. А там уж бежала к себе в избу поведать матери да сестрам. А те уж после сами-то все дальше говорили:
– Весну да Болислава Ярило наказал за дочь старшу, Милораду-то непутевую.
Младые девицы ойкали да свое вспомнили, наклонясь к друг дружке, свое говорили:
– Чаруша-то на Купало свой заветный венок плела. А как стала она по реке пускать, так он и утоп, ко дну пошел. Он-то, венок ее плетеный, вышел округлый да большой. Тяжелым он был, не смогла его речушка донести на водах своих нежных, вот он на само дно реки ушел, сгинул.
– А рубаха-то ее, – девица-подруженька сказывала, кивая, – до самого полу была, бела да чиста, вышить-то свою обережку по краю алой ниткою не поспела, не сладила себе добру судьбинушку.
– А она все невесела ходила, словно чуяла, что сгинет, – заплакавши, сказывала другая, самая младшенька, с тонкою косицею Росичка. – А молодца-то, жениха ее, на купальнице не было. Не плавал он в ладье деревянной на тот берег с младыми красенями, не выходил на бережок, не сторожил, хороводы не водил. Не ставил он того сруба сухого да не поджигал. А она-то, она-то, горемычная, свой хоровод не водила. А их надобно водить, веселые, радостные, Вехоч-судьбинушку встречать. У Чаруши и хоровод не случился, не пела она, не веселилась, не услаждала своими звонкими да радостными песнями саму Вехоч-судьбинушку. Не радовалась встрече с судьбою своею, словно чуяла, что та к ней и не заглянет. То все так и вышло.
Досудачились до того, что самого молодца-жениха во всем обвинили, даже в смерти невесты. Стара Куманиха повеселела: знать, ее вины нет, что Чарушину смерть проглядела. Стала те сказы старуха всем рассказывать с новою силою.
Не первый раз в эту деревеньку, малую Сохте, приходила Мора-смерть. Забирала она с собою к прародителям разных младых девиц да молодцев, кого себе приглядит. Людь древлянический, что жил там, уж и свыкся с тем. Но смерть младой невесты для всех деревенских новой была, другою. Девица по нраву всем была, жалели ее. Да пристальнее на самого молодца смотреть стали. Рассмотрели в нем ведьмака черного, что младых девиц для самой Моры-смерти подыскивает. А как подыщет, так и женихаться идет, а девицы те умирают. И словно видел людь его до зорьки, по ночи, за делами страшными да колдовством черным. А потому и ночь та, гибели невесты младой, черною была. А после все сошлись, что Родиполк тот – ведьмак, а потому сам смерть призывает. Не может он мужем быть, а только безжоным. И что от него всем девкам смерть грозит. Только Милораде свезло, сама сбежала. А Чаруша вот не спаслась. Потому и отвернулась от них Лада-Верхоглядка, да и сам Купало – не глядят вовсе, все они знают. И о колдовстве молодца, и о его черном ведьмачестве. Стара бабка Куманиха, что была знахаркою в деревеньке до прихода прабабки Родиполка Ханги, все жалела девицу младую, а на того младого богатыря рукою костлявою показывала ненавистно.
Шумела деревенька, летели темные вести, разнося горьку печаль от одной избе к другой. Людь все Чарушу вспоминал, жалел. Люба всем она была своею красою да добротой. И жениха ее, красна молодца Родиполка, вспоминали, да только не жалели его, а наоборот, бранили, но тихо, чтобы тот не слыхивал. А то ведь как узнает, так и в бой кинется со своим мечем стальным, заговоренным. Потому что он не только ведьмак, а еще и богатырь сильный. Супротив него ни один молодец не пойдет, все они слабые, хилые. А Родиполк-то одною рукой ораву разбрасывает.
Но сам богатырь того не слыхивал, не было его в деревеньке с самой зарницы. Мать Люба не видела его до самой ноченьки. Глаза все просмотрела, выглядывая сына свого. Муж ее Журба, видя ее такой, успокоил:
– Не печалься, милушка, к Возгарю пошел, как и завсегда. Небось, с лошадьми играет. Пущай. Вернется.
Но матери все неспокойно было, сердце не обманешь.
Посреди ноченьки заскрипели ступени на крылечке, отворилась дверь. Мать успокоилась. Коль вернулся, знать, добро будет.
Родиполк же, зайдя к себе в сени, потянувшись под саму балку верхню, запрятал малый узелок. Так-то ладнее будет! Тихо лег спать. Страшный холодный сон охватил его дух и тело. Липкая серая печаль, прячась в глубине молодецкого духа, что днем за работою не видна, ночью, словно хворь, блуждала по всему богатырскому телу. То подберется к горлу и камнем ляжет, то сдавит стальными прутьями грудину, что аж вздохнуть больно, а то и вовсе сядет на руки да ноги, да все держит, словно земелькою засыпали. Родиполк, чуя ее всем телом, во сне камень, что на могиле прабабки да прадеда стоит, на себе видел. Огромен тот камень, велик. Лежит он, Родиполк, молодец-богатырь, на цветочной белой поляне, а сверху его серый камень давит. Тяжело снять с себя, душит он его, в землю вталкивает. А вокруг уж все деревенские стоят, только темные, с лицами черными, пальцами тычут да смеются, но подмогу не оказывают, камень не снимают. Родиполк им руки протягивает, а они все хохочут, аж пополам сгибаются. А потом и вовсе круг него хороводы водить стали, пляшут.
Холодный пот проступил на лбу у молодца, вскрикнул он и проснулся. Сильно билось сердце, дух трепетал.
«То все верно я решил. Сторонний я здесь, везде сторонний. То верно, день этот будет пригожий, хоть и унылый», – думал младой Родиполк, пробудившись от холодного сна рано, перед самою зорькою. Золотистый свет чуть пробивался сквозь мрачное серое небо. Младой богатырь почуял свет да нежность всем своим красивым молодецким лицом. Подложил руку под голову да закрыл глаза.
Светлело. Наступал новый день. Хоть и омрачен он был печалью похорон младой невесты богатыря Чаруши, но все ж для Родиполка был светел. В духе молодца возникла новая твердость, решимость для пути его нового – богатырского. Думал он о том пути и ранее, но тихо, иножды, украдкою, тайно, чтобы думы те не захватили его, да не увели к надежде робкой, да не поставили его на путь новый. Чтобы то новое решение не перечило судьбе Вехоч, что свой путь наметила для него, Родиполка. А как думал он про свою богатырску службу, так все отвергал то мысленно, ведь то радо было род свой делать да мужем становиться. Но теперь все после смерти невесты его сложилось для пути его нового, жизни богатырской.
Все, что ранее было с ним, уж казалось ему ныне, что не с ним вовсе это было, а с другим, деревенским молодцем. И то совсем не его судьба была, мужем стать да род свой сделать. А она-то, судьбинушка, другое уж уготовила – службу ратную в дружине князя.
«Все то было пустое, – думал, вспомнив богатое сватанье девицы Чаруши перед Купалою. – И Купало тот не Ладу-берегинюшку с собою привел, а Мору-смерть. Все то было пустое, не то мне моя судьба-Вехоч уготовила, не то…»
Чтобы о том более не думать, он поднялся да нашел свое тайное место, что было под потолочным брусом, нашел узелок, что запрятал вчера по ночи. Покрутив его в руках, успокоившись, положил на то же место. Сам же, решив дождаться ясного дня, лег на свою домодельну перину. Спал он с начала весны-Макуши на жесткой старой желто-грязной соломе. Да и ту можно было приметить по полотнищу, что поверх лежало. Но оно хоть и было еще целым, большим, стало совсем серым, только по краям играли багрянцем вышитые обережки. Оплели те багряные нитки весь край, прыгают, играют, где выше, а где и ниже, да все живо, резво, словно то огнево ярое не подпускает людь сторонний да обжигает.
Строчки те вышиты были матерью давно, еще до прихода в их избу-терем дядьки Журбы. Любовно она для сына вышивала, для оберегу, чтобы никто со злом не подступился к молодцу, ее сыну. Ведь материнска вышивка – обережка сильна, защитна она, убережет, от худого спасет, чужого не подпустит. То и было заведено так: молодцам безжоным, сыновьям, матери их на полотнищах да на рубахах оберег вышивают. Но было видно по полотнищу тому, что давно мать к сыну не заглядывает, давно ту постель не меняет да новое покрывало не кладет. Да что там полотнище-то – слова доброго не скажет, словно и не родная вовсе она ему стала, а чужая. А как мать своя не заглядывает, так и людь тот сторонний не ходит. Да и что ж ходить-то в сени, не ходят туда. Нет там родового стола деревянного, скатерки на нем нарядной да длинной лавы подле него, где весь род да гости умещаются. Не от кого уберегать той обережке вышитой молодца-красеня, разве только от дядьки Журбы – овторого мужа матери Родиполковой, но и тот к молодцу-пасынку в сени не заглядывает: намеченное уж случилось, мать из избы-то в сени выгнала сына, то и забыть про пасынка надобно.