Семь видений богатыря Родиполка
Шрифт:
После дара того прадеду Всевласию Любовичу тяжко стало жить, словно с мечом тем всю свою могучу силу передал. Ушел прадед Родиполка за Леть-реку в конце темной осени, после опятнадцатилетия правнука. Умер он рано утром, по зорьке, когда Ярило-солнце только-только пробуждалось, просыпалось. Нашли прадеда возле могучего серого камня, крепкого, как и сам прадед. Всевласий словно замер, глядя в небо синее, на могучее Ярило-солнышко. По наставлению жены его, Ханги, схоронили его по обычаю ее, чужеземному, инородному. Отвезли тело Всевласия в темный лес да похоронили за серым большим холмом, под земелькой-матушкой. А на могилку камень огромный поставили, с самого Родиполка.
Затосковал правнук его, стал ходить стороною. И людь деревенский стал про него разное сказывать. Чудился он им малым дитятком неразумным и осерчалым, тихим да боязливым. А самая старая сгорбленная бабка Куманиха, что в конце деревеньки жила и родом из древочей была, говаривала невесть что. Толковала она каждому и всякому, указывая сухой серой рукой на молодца, что тот полоумным стал. Людь-то головой кивал да на Родиполка стал недобро поглядывать. Да и сама седая Ханга, глядя на него, охала и кивала, сетуя на его мягкий и ранимый дух. Ханга та все печалилась, как же с таким мягким духом-то бой вести. В боях да войнах жалости нельзя допускать, а то свою погибель найти можно. А чего еще худого, так из-за духа-то мягкого да слабого люди али весь народ погибнуть могут.
Но мать Люба сына жалела. Да и не обманешь ее, все она видит, все чует. Она-то, мать-обережница, все знает: и тоску его сыновью, и что сторонится всех. Решила мать его женихать. Как только приметила над верхней его пухлой губой чуть золотистый пух, так стала невест ему подбирать. С седовласой бабкою Хангою совет держала. Ханга на девок вострым взглядом смотрела, а после уж на прародителей. А мать Родиполка, напротив, поначалу на прародителей, а после уж на саму девицу. А коли то все по нраву было, то и Родиполку говорили о невесте младой.
По нраву матери Любе пришлись соседи их, что через избу жили, Весна да Болислав. Было у них отрое детей: сын да одве дочери. Добры они были, людь уважали, землю любили. Приметила Люба сперва дочь их, пышнотелу Миролюбу, очетырнадцати лет. Девица крепкая, сильная, с хваткими руками, высокой полной грудью. Красою среди молодцев она не славилась, но и страшна не была, а телом своим манила. Молодцы округ нее вились, да все норовили к телу ее прижаться да в уста ее алы целовать. Она от того зарделась, но от молодца не убегала. Родиполк то все примечал, но матери не сказывал. Старая прабабка Ханга на рассказы матери Любы кивнула да совет свой дала:
– Ежели телом пышна, – говорила, – то дитятки приведенные будут крепкие.
По красному вечору, когда Родиполк опосля заката пришел в избу, мать, накормив его да усадив на главное место, объявила сыну о невесте да его женитьбе. Родиполк-то не противился, но и согласия своего давать не спешил. Видел Родиполк в Миролюбе холод да зимнюю стужу.
Когда Хмура-то пришла, зима студеная, то Миролюбу и засватали. А как сватать ее стали, так она горда была, смотрела глазами серыми на жениха свого, словно сталь меча вражеского блестела, сильно, но злобно. Любился ей другой молодец, что заезжий был. Тайно она ему женою стала. А младому Родиполку не свезло – Миролюба, его невеста, сбежала с другим, со своим тайным мужем, чернобровым инородцем. То все после понял Родиполк, почему та невеста его злобою на него глядела. Остался Родиполк без невесты своей. Но от того печален не был, не по нраву ему Миролюба была, словно та Вьюжница. Но людь деревенский его жалел, а родителям Миролюбы укор делал, что, мол, стыд-то, от судьбы отворачиваться, Лада к таким не приходит, да еще и весь род накажет.
Шумно стало в деревеньке, неспокойно. Каждый, завидев ту Весну али Болислава, кричал на них, гневил. Даже сама Куманиха на них покрикивала, хоть и не любила тот род богатырский. И соседи к Любе пришли прощенья просить да и о младшей дочери разговор вести. Но мать Люба – княжеского роду, с гонором – всю свою гордость показала да ждать наказала. Старая Ханга свои брови-то рыже-седые к переносице сдвинула, но матери Родиполка перечить не стала. Ведь она-то – мать-обережница, лучше ей знать, что для сына ее важнее. Но не по нраву Ханге был отказ Любин, ведь люди-то с добром пришли, да и девка Чаруша молодцу ближе да милее. Но того говорить не стала, а как сразу не сказывала, так потом уж к тому не возвращалась.
Но не увидела того сватанья Чаруши седая Ханга, зачахла да потемнела. Хоть и была Ханга-богатырка духом сильна, но о своем муже горевала, тихо, чтобы никто того не увидел. Но правнук ее все подмечал: глаза-то ее блестеть перестали, хмура в них поселилась.
По году старая прабабка Ханга стала терять силу свою, похмурнела, словно и не богатырка вовсе. От весны да осени маялась, недужила. Осенью к яблоне своей подошла, с тоскою смотрела. На деревце листья пожелтели, опадали. Увидала то Ханга, посерела:
– Не бойсь, Леть-река уведет меня к прародителям. – Сказала то, и кашлем зашлась.
Люба отговаривать стала:
– То ж по осени завсегда так, листочки-то желтеют. А после и вовсе спадают.
Но Ханга словно того и не слышит, все на яблоньку печально смотрит, вроде никогда того и не видела, ни листьев желтых, ни опадания их. Смотрит она на деревце-то да кашлем заходится.
Грудница ее давить стала, поначалу малая, а после-то совсем сдушила. Как зайдется та прабабка кашлем, что сил нет слушать, а самой Ханге – кашлять. А к концу-то уж и кашлять сил не было. Слегла она. Совсем уж белая стала, а округ уст голубое все, словно небо-то. А как умирать стала, так все лицо ее худое посерело да синим стало. По вечеру Ханга опять кашлем зашлась, да и выдохнула все, а после уж и вдохнуть не смогла, ушла за Леть-реку к своим прародителям. Схоронили Хангу, как и мужа ее, в сырой земельке-матушке.
Зимою яблонька засохла. Стоит серая, с пустыми тонкими ветками. Весна пришла, но на ней ни листочка, ни буйного цвету. Умерла прародительница, а за нею и деревце любое. Но того деревца никто не рубил, не решался. Стоит оно темное сухое в огороде, словно то чучело, птиц злых отпугивает. Глядел на то деревце Родиполк, тосковал. Мать-то все видела да печаль сынову разогнать хотела. Стала она его на игрище да на гульбище посылать.
Пристал он к молодцам-однолеткам, ходил да гулял с ними. А овогда с ними на гульбища ходили и другие молодцы – безжоные. Ходили с ними и сосед их Лель овосемнадцати лет, инородец одвадцати опяти лет Журба. Инородец тот не из их деревеньки Сохте был, а пришлый. Жил он у Милы безмужней, в избе ее. Мила та осорок годков была, а Журбе-то одвадцать опять, дитятко дядьке виделось. Да Мила привести не могла, совсем седая стала. Дивился тому Родиполк, что Журба-то с ними гуляет, ведь он у Милы жил да мужем ее был. А они-то все парни безжоные были да не засватанные. Журба тот чернобровый, с глазами – углями жгучими, все возле Родиполка терся, все про него выспрашивал. Про жизнь его, про нрав, про мать его. Родиполк все с неохотою сказывал да с утайкою. Не по нраву были богатырю те расспросы. А особенно про мать его – Любу. Журба тот все словно про девку спрашивал, а в конце-то стал нахваливать, что и Родиполку не стало сил слушать. Ведь не так он хвалил красу материнскую, чтобы с ласкою да нежностью говорить про тот стан ее высокий да стройный, про глаза голубые да про волосы темно-русые, а так он сказывал, словно с матерью Родиполка жил да спал вместе. На те слова Родиполк к Журбе повернулся да резко ответ дал:
– Ты, Журба, думы да речи свои-то сокрой, а то разойдусь я да бой сделаю!
Журба на того посмотрел, но злости да гневу в Родиполке не было. Но Журба испугался: то ли рук, в кулаки сжатых, то ли сверкающих глаз зеленых. Журба того успокоил да больше про мать Родиполка не сказывал. Думал, что тот все забудет да отойдет. Но Родиполк не забыл, а стал сторониться того Журбы да все с другой стороны ходил, вместе с Лелем.
Каждый вечер возле капища любили молодцы своею силою выхваляться. Они-то, резвые юные, друг с другом бои проводили, кто кого сильнее станет да будет. Да не для дела нужного, а так, ради забавы да хвастовства. «А ежели на самом деле тот бой будет, так и разбегутся по избам да в углах позапрячутся», – думал с насмешкою Родиполк, стоя от них подалече. Он всегда в сторонке стоял да в игрища не вступал. «Негоже силу свою напоказ выставлять ради забавы да растрачивать попусту, – учила Ханга правнука свого Родиполка. – А то ведь Порун, что силу дает, отнимет ее, да еще и весь род обидит». Слушался Родиполк Хангу да силу свою могучую зря не тратил. Молодцы-то это заприметили да смеяться стали, надсмеиваться. А Журба тот все заступался. Родиполк все приметил да потеплел к тому, простил. Но молодцам ничего не отговаривался, а только однажды свою силу богатырскую показал да всех опятьох молодчиков по сторонам разбросал. Но то все зря было: разбежались парни-молодцы, да и стали его сторониться, бояться. Да и он тоже срамился. И не того, что обиду кому сделал, а что прабабкин завет нарушил, силу свою попусту потратил. Молодцы-то после этого его с собою звать перестали, а потом и он на гульбища да игрища не стал ходить.