Семь я
Шрифт:
Беременная девочка долго не решалась пойти плясать, боя сь за ребё нка, но однажды, ощутив в крови странное беспокойство, всё – таки вышла в круг. И тут же поняла, что эти ощущения были знаком скорых родов. Она упала, схватилась за живот... Л юди окружили её . Роды проходили
К счастью, ребё нок оказался здоровым, и друзья покойной вырастили и воспита ли его. Аслан - так назвали ребё нка – стал сильным, ловким юношей. О н первым из жителей Чеченки решился переехать в соседний город, где получил образование, стал строителем, женился на татарке, прожил вполне благополучную жизнь.
Но в крови у него всегда жил холод первой сибирской зимы, а также ненависть к тем, кто обрек его род на медленное вымирание в этом краю. Но, если у него эти чувства были приглушены природной миролюбивостью и кроткой мудростью труженика, то сын его, Рустам, с детства на слушавшись рассказов отца о тяжё лом детстве, пылал самой горячей ненавистью к русским. Ему было невдом ёк, что и в нё м текла русская кровь, что его праде д, солдат-охранник из вагона, вё зш его бабку в Сибирь, был русским. Рустам всеми силами души мечтал жить не в России, а в отдельном государстве, возможно, вместе с татарами и коренными народами Сибири, но не с теми, кто лишил отца детства...
И, когда начала распадаться советская империя, он решил, что пришла пора действовать, и - вопреки предостережениям отца - внедрился в подпольную организацию, ту самую, в которую привёл Алексея Темникова его дядя.
* * *
Алексей участвовал в нескольких сходках общества Клавдия, слышал много острых споров, и от его взора не укрылось, как легко бывшие друзья становятся врагами. Слишком разными были участники банды, слишком противоречивыми - их желания и мечты. "Когда начнём бороться?" - спрашивала душа Темникова. Дядя молчал, но сквозь его молчание, как сквозь бумагу с воздушными знаками, явственно проступала жестокая мысль: "Сначала надо скрепить дружбу кровью".
Клавдий всё чаще провоцировал Алексея на ссоры с Рустамом. Любовь к России у одного и ненависть у другого не могли найти согласия, и эта ссора рано или поздно, как рассчитывал дядя, должна была завершиться пролитием крови.
Однажды после тайной сходки, когда заговорщики расходились с конспиративной квартиры, русские члены группы обвинили чеченца в предательстве. Тот, возмущённый этим обвинением, полез в драку. Дядя спровоцировал молодых сообщников на борьбу с "инородцем".
У Алексея был нож, - обычный столовый нож, который он носил с собой, чтобы спастись в случае нападения, - и так получилось, что в клубке борющихся тел этот нож сам собой вонзился в бок чеченца.
Лицо Рустама - не то от боли, не то от изумления - исказила гримаса, чем-то похожая на улыбку. Алексей в ужасе отвернулся, удивляясь тому, как легко его нож вошел в рёбра друга. "Так это легко!" - промелькнула мысль в мозгу Алексея... У него закружилась голова. Он отскочил назад, потом, словно опьянев, резко наклонился и ударил друга ещё раз, с неистовой яростью, снизу, в горло...
Из дыры у основания шеи Рустама ключом забила кровь. Алексей, придя в неистовый восторг, ударил Рустама ещё раз, прямо в глаза, не глядя, куда бьёт, - и, вырвавшись из клубка борющихся тел, в безумии побежал, побежал, куда глаза глядят...
Казалось, земной шар так же мчался, содрогаясь на лету, по вечному кругу... В глазах Алексея мелькали огни фонарей, звёзды, какие-то непонятные огоньки...
Пришёл он в себя у двери Марии. Как он попал сюда - Алексей не помнил...
Маша, растрёпанная, в халате, отперла дверь и, увидев юношу в крови, взволнованно спросила:
– Лёша, ты? Что с тобой? Ты ранен? Чья кровь на тебе?
– Моя...
Он обнял Марию, оставляя на её лице следы крови Рустама, и начал судорожно целовать её в эти красные пятна. Они, шатаясь, роняя все вокруг, прошли в спальню - мимо кроватки плачущего ребёнка.
Как Мария снимала одежду с него, как раздевалась сама перед зеркалом его ладоней, как он приникал к её телу, Алексей не понимал: это словно происходило вне его сознания, вне его воли, по приказу какого-то могучего инстинкта. Как будто издалека доносились до Алексея стоны Марии, а он полными пригоршнями пил влагу её живого тела... Он видел её тело не глазами, опустившимися куда-то на дно бытия, а всем своим существом, диким, непокорным, звериным теперь существом... Постепенно постигал он в любви ту грубость и сладость бытия, что таилась от него на протяжении двадцати лет жизни, которую теперь невольно объяснила ему Мария силой своей бесплотной наготы.
Небо над городом уснуло. И душа спала тоже. И спал в небе Бог.
* * *
Алексей погрузился в сон. Ему снилось, что он лежит дома, в своей кровати. Наступает утро, он встаёт, подходит к стеллажу с иконами, чтобы помолиться. Как странно: он не молился по утрам с двенадцати лет, а теперь это вдруг стало ему необходимо!...
Икона Спасителя стоит в стеллаже, в зеркальной нише. Алексей молится, глядя, как его голова отражается перевёрнутой в нижней полке, рядом с руками. Он словно держит голову на руках...
А ведь его голова и правда отсечена от тела, он правда держит её в ладонях! Чувство страха, крепкого, как обжигающий спирт, пронзило его. А вот на месте третьего глаза Христа на иконе появляется пятнышко - вроде как прыщик... Он постепенно чернеет, расползается, поглощает всё вокруг, как черная дыра, и Алексей летит в неё... И в вечной черноте, к которой постепенно привыкают глаза, виден странный потусторонний простор...
Прозрачная наклонная плоскость легла перед его глазами, простёрлась широко, насколько мог видеть человек. Из-под плоскости можно было заметить острые языки пламени, мелькающие между косматыми клубами дыма. На тонкой стеклянной поверхности распростёрты обнажённые человеческие фигурки, мужские и женские, скорчившиеся в позе зародыша, жалкие, жалкие. Глаза их завязаны тёмными полосами ткани. Руками они сжимают свои головы, словно страшась того, что видит их внутреннее зрение, того, что являет им жестокая память, и на их висках, между длинными, худыми пальцами, виднеются проступающие сквозь кожу капельки кровавого пота, жалкие... страшные. Вечно скользят вниз эти человеческие фигурки по бесконечной наклонной плоскости, под которой простирается бездна, вечно падают они, не зная боли падения, но зная один лишь страх - бесконечный, увлекающий за собой, адский страх человека, миг за мигом проигрывающего в карты Вечность и не способного остановиться. Казалось бы, нет ничего мучительного в этом вечном скольжении по гладкой поверхности, можно даже найти радость и покой в бесконечном движении, - но невозможно с завязанными глазами и опрокинутым зрением увидеть неопасность этого пути, и вечно низвергаются вниз по прозрачной плоскости человеческие души, обуянные то гордыней, то отчаянием, то похотью, то отвращением к своей плоти, с завязанными глазами, с ослеплёнными душами, мучимые совестью и нестерпимо чёткой памятью обо всех своих прегрешениях.