Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Тогда другой вопрос, полегче: ты видишь перспективу в наших отношениях?
— Ещё не знаю.
— Что ж… Понимаешь, Лёля, за время, что мы с тобой не виделись, я многое передумал… Мне было трудно без тебя и Зайки и будет трудно, но сейчас я уйду и больше не вернусь. На этот раз твёрдо, Лёля, не вернусь! Поэтому всё-таки ответь.
Лёля закурила.
— Я подумаю.
— Через неделю я буду далеко.
— Обещаю: если выйду замуж, только за тебя.
— Для меня этого мало.
— А для меня — слишком много.
Оставшееся до ухода
И вот уже полтора месяца от Лёли нет радиограммы. На его четыре — ни одной ответной!
Когда Борис выходил на связь с Мирным, Алексей думать ни о чём не мог: замирал в ожидании, что вот-вот радист обернётся, подмигнёт и начнёт вылавливать из эфира Лёлины точки-тире. Но за последнее время Борис кое-что понял и уже не подмигивал, потому что радиограммы доктору шли сплошь от родителей, друзей, сослуживцев — и только.
За час до подъёма Алексей встал по звонку, растопил печку и поставил на спиртовку стерилизатор. Присел у капельницы, смотрел на раскалённый таганок, на падающие и мгновенно вспыхивающие капли и думал, поглаживая густую чёрную бороду.
И в который раз пришёл к выводу, что всему виной его податливая, никчёмная воля. Будь он настоящим мужчиной, не допустил бы двух этих ошибок — с Лёлей и батей.
Не имеет права мужчина становиться игрушкой в руках женщины! Если она любовь свою дарит, как гривенник нищему, — отвергай её, не бери! Ладно, Лёля — его личное дело, сам принимал милостыню — самому теперь и расплачиваться. Но Гаврилов… Зачем выпустил его из Мирного? Ведь знал, точно знал, и кардиограммы подтверждали, что никак нельзя было бате идти в поход. Нажал батя, заставил написать: «Здоров»… Ну, закрыли бы на год станцию Восток — мир бы перевернулся?
И вот результат: не жизнь, а сплошные вопросительные знаки. Из-за него самого, ставшего тряпкой мужчины и врача, поступившегося своей профессиональной совестью. А ещё о клятве Гиппократа посмел Валерке говорить, пустозвон!
Так и сидел Алексей, будоражимый этими невесёлыми мыслями. Нужно лгать бате, изворачиваться, но удержать его в постели. В постели, на которой его, тяжелобольного человека, подбрасывает и швыряет, как горошину в погремушке! Нужно изворачиваться и объяснять ребятам, почему Петя стал подавать им жалкие крохи гуляша вместо блюда с горой бифштексов. Ограничивать в еде измождённых, доработавшихся до чёртиков людей!.. Сорок банок молока осталось — только для бати, Валеры и Сомова, не забыть сказать Пете; двенадцать банок компота и белый хлеб — для них же, кур семь штук — бате на бульон…
И вновь, как бывало, мысли сбились в сторону, а рука сама собой полезла в карман кожаной куртки и вытащила сложенный вдвое листок — последнюю радиограмму:
«Зайка скачет её маму как волка ноги кормят обе вспоминают полярного бродягу Лёля». Холодом повеяло на Алексея от этих строк…
— Не нравишься ты мне, — неожиданно послышался голос Гаврилова.
— Сам себе не нравлюсь, — хмуро ответил Алексей, пряча листок. — Поспи ещё минут двадцать, батя, ерунда всё это.
— Ствол закупоришь — пушку разорвёт, сынок. А человек не железный. Зря в себе держишь.
— Стыдно мне, батя! — вырвалось у Алексея. — Все вкалывают до сто седьмого пота, уродуются, а я руки, здоровье своё берегу…
— А вот это и вправду ерунда. Руки испортишь — ногами нас лечить будешь? Топливо разогреть и палец в трак вколотить мы и без тебя сумеем. Вот ежели поредеет отряд, некому будет сесть за рычаги — тогда настанет твой черёд.
— Тяжело ребятам в глаза смотреть…
— Верю. Был у меня такой случай. Ввязалась бригада в неравный бой, а мой батальон комбриг в резерве оставил. Я своими глазами видел, как друзья горели, а пришлось отсиживаться, ждать приказа. Тоже было стыдно, но стерпел, понимал, что так нужно. И ты стерпи. Считай, что в резерве: потребуется — ударишь!
— Хотел бы возразить, да не найду как…
— И не ищи. И в сторону от разговора не уходи, потому что бездействие твоё — мнимое. Любят тебя ребята и печалятся, что ты скис. Интересовался, знаю, что Лёля не пишет. И утешать не стану: плохо, что не пишет. Но одно скажу: каждый мужик должен хоть раз в жизни сердцем понять, какая это злая штука — любовь. Кто не пережил этого раза — многое потерял, не познаешь горечи — не оценишь сладости. Если ты женщину не завоевал с боем, а она сама, как осеннее яблоко, в руки твои упала, — знай, что одной своей стороной жизнь от тебя отвернулась.
— Батя, — сказал Алексей, — раз пошла такая философия… Как считаешь, не сам ли я виноват?
— Начинаешь правильно.
— Ты говоришь — с боем… А если я сбежал с поля этого самого боя? Первую экспедицию простила, хотя и не сразу. Вторую, наверное, не простит. Женщина вообще не склонна искать оправданий для покидающего её мужчины — вне зависимости от мотивов, которыми он руководствуется, Она видит одно: её оставили, ей предпочли что-то другое. Верная жена поймёт, невеста потерпит, но женщина, которую ещё нужно завоевать, почувствует себя оскорблённой. Не на войну ведь ушёл и не кусок хлеба насущного добывать!.. Есть логика?
— Продолжай.
— На сей раз — она это знала — из клиники меня отпустили с трудом. Сочувственно отнеслись, так сказать, к моей благородной миссии, но и сожаление выразили: кандидатская диссертация на выходе, научные перспективы, а идёшь, мол, на фельдшерскую работу. А раз так, подумает она, есть ли смысл делать на него ставку? Я молода и красива, никем и ничем не связана, многие мужчины пойдут на всё ради меня — не преувеличиваю, батя, пойдут! А он бросает любимую женщину и многообещающую работу из-за прихоти… Есть логика?