Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1
Шрифт:
— Ефим Петрович, о чем же ты писал в Москву? — спросил Сергей. — Может, и нам расскажешь?
Ефим не спеша свернул цигарку, прикурил ее, держа в толстых, загрубелых пальцах уголек, и некоторое время молча смотрел на костер.
— Писал я о нашей жизни. Вернулся с фронта, пробыл дома вот уже более года, и все это время одна думка не дает мне покою: не так мы живем, как надо.
— Ого! Это ты, Ефим, далеко загнул! — отозвался Кривцов. — А как же ты еще хочешь жить?
— Как я хочу жить? А так, Андрей Федорович, я хочу жить, чтобы в калининском колхозе хлеба были горы, чтобы государство нами завсегда было довольно и чтобы никто не посмел нас ни в чем упрекнуть. А главное — облегчить труд колхозников, чтобы тяжесть легла на плечи машины. Да чтобы и ты по осени не разъезжал по району, как угорелый, не хватался за голову и не кричал: «Проваливаем
— Ты бригадир, от тебя и зависит, чтобы я часто не ездил по району.
— После войны мой братуха дюже стал грамотный! — сказал Мефодий.
— Говоришь, от меня зависит? — продолжал Ефим. — Верно, за хлеб я в ответе в первую голову. Но я частенько примечаю: летом проезжаете по полю — и ты, и секретарь райкома, и все людей торопите, а в голове у вас, как я понимаю, тоже думка о темпах — чтобы и то и другое вовремя скосить и убрать. И на небо поглядываете, куда там уходят тучи. Будто и дожди не очень беспокоят, и люди наши стараются, а неуправка мучает. Урожай теряем. А отчего? Все от трудодня!
— Ай, шутник же ты! — Кривцов покачал головой. — При чем же тут трудодень?
— Все ему не так, все выдумывает, — бурчал Мефодий.
— Вы оба председатели райисполкома, — продолжал Ефим, не слушая брата, — и оба помоложе меня, — так вот что я вам скажу. В калининском колхозе нахожусь уже семнадцать лет. Знать, пережито немало годов, есть об чем вспомнить и есть на что взглянуть. В ту пору, как я вступил в колхоз, ты, Андрей Федорович, наверно, был еще комсомольцем, где-нибудь учился, — твою биографию я не знаю. А Сергею Тимофеевичу в тридцатом году, как мне известно, было всего восемь лет — совсем еще малыш. Про то, как рождались колхозы, вы знаете больше по книгам, а я их своими руками вынянчивал. Я-то хорошо помню, как мы первую весну пахали сообща, как учетчик писал мне за пахоту колья. Я вспахал два гектара, а мой сосед Никита Слюсарев — меньше гектара, а колья нам поставили одинаковые. Чего вы смеетесь? Теперь это смешно, а тогда нам плакать приходилось. Так вот. В скором времени все увидели, что на тех кольях далеко не ускачешь, потому была то не то что уравниловка, а черт знает что это было! Тогда стали учитывать так: вышел ты в поле, пробыл там до вечера — пишется тебе полный день, пробыл до обеда — получай половину дня. Тоже, сказать правду, статистика была незавидная! После этого придумали норму выработки — малость полегчало, стали платить и за труд и за день, и вот родился на свет божий наш теперешний трудовой день. С ним дело пошло веселее.
— Ну, вот и прекрасно! — воскликнул Кривцов. — Чего ж тебе еще надо?
— А он и сам не знает, чего ему хочется, — сердито отозвался Мефодий. — Как пришел с войны.
— А ты, братуха, помолчи, — сказал Ефим. — Я знаю, чего мне еще нужно, не беспокойся! — Ефим посмотрел на Сергея, как бы ища у него сочувствия. — Я хочу, чтобы труд колхозников полегчал, а трудодень потяжелел. Вот чего я хочу.
— Что же для этого необходимо? — спросил Сергей.
— Спаровать трудодень с машиной! — сказал Ефим и искоса посмотрел на Кривцова.
— И такое выдумал! — Мефодий даже махнул рукой. — Да это только молодых бычков спаровывают!
— Ефим Петрович, — заговорил Кривцов, — я тебя понимаю так: ты хочешь, чтобы у нас было больше тракторов, комбайнов и разных машин? Мысль правильная. Все, дорогой мой, идет к тому, что в скором времени недостатка в машинах не будет.
— Не о тракторах я веду речь. — Ефим на минуту задумался. — Тракторы и комбайны — это, сказать, в нашем деле тяжелая артиллерия, и надежда на нее большая. А загляни в полеводческую бригаду. Какая там техника? Для наглядности возьмем меня и моего соседа Андрея Селезнева, — ты его знаешь. Земли у нас одинаковые, лежат они рядышком, сеем поровну, людей, тягла, бричек, разного инвентаря тоже поровну, дажеть бригадиры — бывшие фронтовики — ни дать ни взять одинаковые.
Ефим привстал на колени, выпрямился, взмахнул сильными руками, как бы собираясь взлететь, и начал рассказывать и о себе и о Селезневе с таким жаром, с каким только поэты читают свои стихи. Лицо его, бледное при слабом свете костра, вдруг почернело, глаза с широкими, нависшими бровями то хмурились, то загорались блеском.
— И вот прошло лето. Посмотрим на меня и на моего соседа. Я приспособил к делу моторчик, и получилась у меня совсем другая песня. Всякий мотор, как известно, трудодней не просит, а работает за десятерых. Веялку к нему
— Да, ты, Ефим, прав, — задумчиво проговорил Кривцов. — Честь тебе и хвала!
— Хвала? — с усмешкой переспросил Ефим. — Хвала невелика. Этот моторчик меня только раздразнил. Вот если бы электричество! В Усть-Невинской какое начали дело — завидки берут. Опередить бы нам устьневинцев.
— Э, Ефим, ты, однако, смелый! — сказал Кривцов.
— Зато ты, Андрей Федорович, дюже робковатый. — Ефим усмехнулся, склонил голову и потрогал усы. — Ты смотришь на колхозы так: план сева выполнили — хорошо, хлебопоставки завершили — молодцы! А как мы живем, чем болеем, как бы людям труд облегчить, — сказать правду, ты этого побаиваешься.
— Критику я, конечно, уважаю, — сказал Кривцов, — но при чем тут хлебопоставки?
— А при том они, — Ефим подсел к огню, — при том, что без техники в самой бригаде трудно своевременно управиться с большими планами.
— И чего ты, Ефим, разошелся! — вмешался в разговор Мефодий. — Может, людям пора спать, а ты про технику.
— Техника в самой бригаде — дело нужное, — сказал Кривцов, вставая. — К ней мы идем, но, к сожалению, не все делается быстро. Обидно, конечно, что соседи нас обгоняют. Ну, Мефодий, веди меня в чабанскую опочивальню. Сергей Тимофеевич, ты как насчет сна?
— Еще посижу.
Мефодий и Кривцов ушли в соседнюю комнату. Ефим долго сидел молча. Крупное его тело сгорбилось. Он подсел поближе к костру и начал не спеша подкладывать кизяки. Костер разгорался неохотно. В кунацкой стало холодно. За стенами бушевала метель, в трубу падал снег. Сергей, кутаясь в бурку, прилег на бок и долго смотрел в отверстие трубы, точно прислушиваясь к завыванию ветра.
— Не знаю, какой мне будет из Москвы ответ, — негромко заговорил Ефим. — Ты думаешь, я писал только о себе? Нет, обо всей станице. Две тетрадки исписал, может быть, и не все правильно, но я сужу так: техника нужна всюду, и того, кто ей противится, нужно силой заставить. А таких еще много! За примером далеко не ходи — мой брат. Человек малограмотный, всю жизнь вручную стриг овец, зимой сидел вот у этого костра, а жизнью, как я вижу, доволен. А почему? Не знаком с машиной и не знает, что такое для человека техника. А если бы, скажем, все трудоемкие работы да механизировать, то сколько бы освободилось людских рук! Тогда бы и трудодень возрос в цене, и вся наша жизнь стала бы культурная. Я читал, как на больших заводах — там умная машина все сама делает. А разве в полеводческой бригаде этого нельзя достичь? И еще я писал насчет нашего домашнего житья. Сказать, живем еще по старинке. Тут нам тоже следует пример брать с рабочих, чтобы в хате у нас было чисто, ночью — электрический свет; захотел чаю — вскипятил чайник, пожелал искупаться — искупался в своей ванне. Да чтобы и в станице были и хорошая читальня, и клуб, и такое дело, как канализация, водопровод. Может, я тут и лишнее написал, а только с техникой все это достичь можно.
За стенами гуляла пурга, свистел над крышей ветер, и в дымовое отверстие все чаще и чаще сыпался снег. Костер постепенно чернел, сжимался и потухал, а Ефим все не умолкал.
Слушая Ефима и соглашаясь с ним, Сергей почему-то невольно вспомнил своих земляков — и тех, кого встречал на фронте, и тех, с кем познакомился после войны, и тех, кто давно покинул свой край и стал известен всей стране.
«Кубань, Кубань, — думал он, — как же ты богата хорошими людьми! Везде, в какой уголок ни заглянешь, встретишь либо какого-нибудь добродушного дядьку, либо сурового усача с надвинутой на брови кубанкой, либо дородную молодайку с насмешливыми глазами, либо молодцеватого парня. С виду обычные люди, нет в них ничего такого, что отличало бы их, а поговоришь по душам — и сразу перед тобой открывается такой самобытный характер, в котором, кажется, сама природа не поскупилась и соединила решительно все: тут и государственный деятель, и пытливый ум, и глядящий в будущее мечтатель, и рачительный хозяин».