Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1
Шрифт:
— А вы не бойтесь, — с улыбкой сказал стоявший рядом Григорий. — Теперь эта штучка ручная. С тех пор как свернули ей шапочку и вынули из люка до смерти перепуганных вояк, ее бояться нечего. Вдобавок и вооружение, бывшее в танке, уже снято. Одно разбитое дуло торчит. И его убрали бы, да вытащить невозможно.
Слушая Григория, Чикильдина думала: «А зачем оружие? Пахать можно и без оружия». Вспомнила день, когда она приехала из эвакуации в район, в еще дымившуюся пожарами Родниковую Рощу, и на митинге, устроенном на площади в честь освобождения станицы, командир артиллерийского полка произносил речь. «Бабочки! Сестры наши родные! — говорил он простуженным голосом. — Казачки-колхозницы!
— Послушай, Гриша, — обратилась Чикильдина к Цыганкову, продолжая думать о командире артиллерийского полка. — Скажи, Гриша, сколько этот танк может поднять гектаров легкой пахоты?
— Трудно сказать. — Григорий задумался. — На танках мне пахать не приходилось. Но думаю, что тысячу гектаров возьмет. Мотор в нем сильный, так что с тысчонку…
— А не много?
— Точно может сказать наш бригадир. Эй, Ирина, иди-ка сюда! — позвал он.
К танку подошла Ирина Коломийцева, та самая женщина, которая лежала на спине под трактором. Круглолицая, с смеющимися губами, закутанная шалью, она казалась гордой и неприступной.
— Ирина, — сказал Григорий, — ты вчера была в МТС. Сколько там запланировано на танк легкой пахоты?
— Тысячу сто сорок, — уверенно ответила Ирина, поправляя выбившиеся из-под платка светло-русые волосы. — Только я не знаю, как же тут планировать, когда ходовая часть в танке не в порядке, а поднять эту махину мы не можем. Цепи тонкие, трещат. Беда! — Ирина посмотрела на Чикильдину, и взгляд ее серых, чуточку сожмуренных глаз как бы искал сочувствия. — Посудите сами, Ольга Алексеевна. Танк дали мне в бригаду. План пахоты директор утвердил, а ремонтировать танк мы не можем. Это ж такой парубок, что его, чертяку, на руки не возьмешь, не приголубишь!
— Так ты говоришь, он подымет больше тысячи гектаров? — Чикильдина сошла с танка и вынула из кармана пальто записную книжку.
— Он-то подымет, да мы его не подымем.
Ирина рассмеялась, довольная своей шуткой. Засмеялась и Чикильдина, но не оттого, что ей было смешно, а оттого, что она любовалась здоровьем бригадирши, ее лицом, ставшим от смеха еще красивее.
— Тысячу сто сорок, — уже задумчиво проговорила Чикильдина, прислонившись плечом к броне танка и что-то записывая. — Слушай, Ирина, кран мы вам дадим. Тысячу сто сорок гектаров — это хорошо! — И, кончив писать, обратилась к Григорию: — С этой запиской поезжай на мельницу и забери кран. На время, на недельку.
Вручив Цыганкову записку, Чикильдина взяла Ирину под руку. Ей хотелось поговорить с этой молодой и пышущей здоровьем женщиной, и они пошли к тракторам.
— Вы моего муженька, наверное, знаете? — спросила Ирина, и краски на ее лице выступили еще ярче. — Степан Коломийцев. Я сама точно не могу сказать, а люди передавали, будто мой Степа подбил этот танк из пушки. Я ему еще об этом не писала, а вот когда выедем на пахоту, тогда все опишу, как мы тут немецкую технику используем. А смешно, ей-богу: спереди дуло торчит, а сзади плуг тянется. — И Ирина рассмеялась тем звонким смехом, каким обычно смеются девушки на вечеринках, оставаясь одни, без парубков.
— Иринушка, а сколько тебе лет? — обнимая ее, спросила Чикильдина.
— А что? — Ирина озорно посмотрела на Чикильдину. — Я еще совсем молодая! Замуж бы надо выходить… второй раз. Да боюсь. У меня такой сердитый муж, что убьет, если узнает.
— Дети у тебя есть?
— Ой, боже мой, какие там дети. — Ирина не хотела смеяться, но глаза ее продолжали искриться смехом. —
— А теперь хочется? — спросила Чикильдина тихо и с той улыбкой на лице, которая появляется у женщин, когда они начинают говорить о чем-нибудь своем, интимном.
— Теперь? — Ирина гордо приподняла голову. — Нет, и теперь не хочется. — Ирина снова рассмеялась, но смех ее был не такой веселый, как раньше.
Их обступили трактористки, и тема разговора переменилась: говорили о запасных частях, о нехватке курного угля, об отсутствии горячей пищи. Ирина все время смотрела на Чикильдину, и ей было приятно, что эта пожилая, всеми уважаемая в районе женщина так запросто говорила с ней и расспрашивала ее о том, о чем могут спрашивать только близкие подруги.
Поговорив с трактористками, Чикильдина распрощалась и вышла из мастерской. Села в машину, подозвала к себе Григория Цыганкова и сказала:
— Ты чего такой бледный?
— От контузии никак не оправлюсь.
— Наверное, спишь мало?
— Сон тут ни при чем, — смутившись проговорил Григорий. — Важнее всего молоко. Врачи советуют пить молоко да есть масло, а где их взять?
— Подожди, Гриша, немного. Вот начнем пахоту, отправлю я тебя в Садовые хутора к своей сестре. Есть там такая Прасковья Крошечкина. Она тебя и отпоит и откормит.
— Молодая собой эта ваша сестра Крошечкина? — шутливо спросил Григорий, и от этого лицо его чуточку порозовело.
— И не молодая, и не старая, а женщина боевая. Председатель хуторского Совета.
— А-а…
II
За станицей взору открывалась равнина, вдоль и поперек исписанная дорогами. Чикильдина потеплее закуталась в бурку, и вспомнилось ей, как, бывало, еще в молодости вот такой же ранней весной любила она выходить на курган, одиноко стоявший на развилке двух дорог. Становилась лицом к солнцу, щурила глаза. Как же безбрежно широка и как же волнующе красива кубанская степь весной! Пригревало солнце, бежали во все стороны голубые волны весеннего марева, похожие на бескрайние отары овец, идущих попасом. Она любовалась вдруг выросшими вдали скирдами сена — они точно колыхались на волнах; то ее взгляд привлекали высоченные и как бы дрожащие бригадные станы, строения такой же причудливой формы, точно смотришь на них в кривое зеркало. Куда ни глянь — простор и простор под чистым небом. Море, да и только! И разлилось оно так, что трудно узнать, где ему начало и где конец. На сотни верст тянутся сенокосы, темнеют по серой траве прошлогодние стога, черные и загрубелые, насквозь просверленные мышиными норками. Повсюду белеет сухой ковыль, клонит ветер к земле непокорные шелковистые метелки, а под теплой полостью сопревших за зиму трав уже тянутся к свету игольчатые росточки молодого пырея. Черным крылом разметнулась зяблевая пахота, и летают над ней сизо-черные, почти невидимые около земли вороны, а островки рыжего застаревшего снега то там, то здесь прижимаются в страхе к теплой и уже парующей земле.
— Зинуша, а какой дорогой мы поедем? Проедем ли мы по берегу во «Вторую пятилетку»? Там дорога танками разбита. Может, сразу завернем в Яман-Джалгу?
— Я так думаю, тетя Оля, что мы проедем и по разбитой дороге, — ответила Зина, не поворачивая головы. — Можно сперва поехать во «Вторую пятилетку», а потом взять курс на Яман-Джалгу. А можно завернуть мимо Грушки, а от нее через Черкесскую балку на Яман-Джалгу. Как хотите.
— Поезжай мимо Грушки. Еще раз посмотрим пепелище.
— Тетя Оля, а вы казачка? — вдруг без всякой причины спросила Зина. — Казачка? А?