Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Шрифт:
— Разумеется, ничего предосудительного нет в том, что руководители пожелали узнать о себе мнение колхозников, — заговорил Холмов. — И привлекать к ответу секретаря парткома не за что. Но надо ли было прибегать к анкетам и к анонимным ответам? Разве нельзя было спросить у колхозников совета или узнать их мнение без анкет? Почему бы не поговорить с ними откровенно, с глазу на глаз? О том же Алешкине или Острогорове? Пусть бы услышали, что о них думают колхозники. Не анонимы, а живые люди.
— Это, Алексей Фомич, хорошо выходит в мечтах, — понуря стриженую голову, сказал Величко. — Помечтал, да и все. В жизни, сказать, на практике, чаще всего откровенного
— Почему?
— Я так думаю: колхозники или стесняются, или жалеют нас и не хотят обижать, или побаиваются.
Глава 45
Рано стемнело. Мария Васильевна управилась по хозяйству и, поджидая Клаву, прилегла отдохнуть. Слышала, как за дверью бубнили мужские голоса. «И о чем они там все беседуют и почему не ложатся спать?» — думала она.
Клава вернулась с собрания, когда часы на стенке хрипло отсчитали восемь. Холмов поговорил с Клавой и начал прощаться. Клава и Анатолий просили Холмова остаться ночевать. Клава сказала, что постелит ему в их комнате, что сами они лягут в сарае, где стоит летняя кровать. Холмов благодарил за гостеприимство, говорил, что не хочет их стеснять. Пожелал Клаве и Анатолию счастливой семейной жизни и уехал.
Ночь темна и прохладна. В приспущенное стекло врывался ветерок и холодил лицо. Полыхали прожектора на дороге. Думая о том, что в Весленеевскую они приедут только к рассвету, Игнатюк посоветовал Холмову вздремнуть.
— А я поведу машину осторожно, — добавил он.
Уснуть же было трудно. И не потому, что качались рессоры, что щека терлась о скользкий дерматин, которым было обтянуто сиденье. Не спал Холмов потому, что как только он закрывал глаза, так сразу воскресали двор, полный гусей и уток, хата под камышом и стриженый Величко. То он видел похороны Стрельцова и начальственно-строгого Руднева в черном костюме. «Руднев не Щеглов…» То блестело озерцо и слышался голос Сагайдачного: «Если к делу относиться добросовестно, то есть так, как требует сама основа основ Советского государства…»
«Но бывает же и так, когда руководитель и не пьяница, и не бюрократ, и к делу относится добросовестно, и хочет все делать как лучше, а не может. Тот же Стрельцов. Разве он хотел, чтобы Камышинский был отстающим районом? Ему не откажешь ни в честности, ни в добросовестности. Горячился, болел душой, надорвал сердце. Сам до всего доходил, хотел во всем преуспеть, а не мог. А почему? Почему Сагайдачный смог, а Стрельцов не смог? Может быть, в нелегкой профессии руководителя мало быть честным и добросовестным? Может быть, настоящему руководителю еще нужно иметь нечто большее, что уже идет от разума и от характера чело века, от его природного организаторского таланта? Не простое соблюдение основы основ, о котором говорил Сагайдачный, а умение видеть и понимать их великую сущность? Или тот же Григорий Калюжный? Образован, начитан, пишет научный труд, и нельзя сказать, что к делу относится недобросовестно… „Возможно, из Южного и не так вам все было видно, а мы-то тут, вблизи, нагляделись“. Возможно, возможно. Но разве всюду и все так плохо и так огорчительно? Ведь вот меня порадовал Сагайдачный. Или Медянникова. Да и ты, Анатолий Величко… А кто огорчает? Калюжный, Рясной, Стрельцов, Руднев. И мне за них обидно, потому что я чувствую и свою вину», — думал Холмов, сидя с закрытыми глазами.
— Алексей Фомич, въезжаем в Старо-Конюшенскую, — сказал Игнатюк. — Помните, как нас тут славно встречали джигиты?
Как
Кортеж тронулся, заработали, выскочив вперед на своей открытой машине, кинорепортеры. Всадники, видя, что их снимают, пришпорили коней и поскакали по обочинам дороги, не опережая и не отставая от головной машины, наподобие тех мотоциклистов, которые обычно сопровождают важных гостей.
Холмов сидел в открытой «Чайке» рядом с высоким гостем и замечал, что тот почему-то грустно смотрит на живописно скакавших всадников. Усталая, нерадостная улыбка тронула его доброе лицо, когда он увидел арку, обтянутую кумачом и увитую цветами, свой портрет рядом с портретом Ленина и слова на красном полотнище; «Добро пожаловать!»
Вся улица от арки до площади была залита свежим, казалось, еще теплым, асфальтом. Было видно, что тут только что проехала поливная машина, потому что по черному лоснящемуся настилу еще текли ручьи, как после короткого ливня. Дворы были чистенькие. Стены домов побелены и украшены портретами и флажками. «Так вот как староконюшенцы умеют встречать гостей, — думал тогда Холмов. — Кто у них председатель стансовета? Ах да, Красноштан. Ну и постарался Красноштан! И джигиты в синих башлыках, и арка в кумаче и цветах, и портреты, и чистенькие домики, и новые изгороди. Улицу залил асфальтом и даже поливную машину где-то раздобыл. Ну и Красноштан, ну и мастер на выдумки!..»
И еще раз высокий гость все так же невесело улыбнулся, теперь уже на старо-конюшенской площади. Перед ним предстала не та станичная площадь с бурым, посохшим бурьяном и пыльными дорожками, по которым бродят телята и гусиные выводки. Сегодня старо-конюшенская площадь выглядела незнакомо и необычно. Все, что было на ней, напоминало ярмарку, нарядную и развеселую. Налетавший с гор ветерок колыхал флаги на высоких шестах, трепал перекинутые от дома к дому, от ворот к воротам красные полотнища.
Повсюду пестрели празднично разодетые люди. Говор, смех, девичьи песни, крикливые голоса баянов, убаюкивающее бренчание балалаек. Стоял, бросаясь в глаза широкими витринами, новый станичный универмаг, выкрашенный в зеленый цвет и забитый товарами. Радовал взгляд и манил к себе летний ресторан. У его входа выстроились повара в белых шлычках, молоденькие и красивые, как на подбор, официантки в полукруглых фартуках и в голубых кружевных повязках на головах. Там и тут красовались ларьки, торговавшие и газетами, и пивом, и прохладительными напитками, и мороженым, и еще бог знает чем.
Вокруг церквушки были высажены молоденькие деревца, как свидетельство того, что со временем здесь вырастет парк. Тут же возвышался летний театр. На сцене разместился духовой оркестр, игравший вальс «Амурские волны». Перед трубачами стояли микрофоны, и медные трубы горланили с такой радостью, что их сильные и не очень стройные голоса поднимали шум по всей станице. В сторонке, на импровизированном манеже, замерла сотня джигитов, готовая показать свое смелое искусство. Кружилась карусель, взлетали к небу качели. Людно, весело, торжественно. Недоставало лишь пионеров. Но и они вскоре появились, чеканя шаг и гремя барабанами и горнами.