Семен Дежнев — первопроходец
Шрифт:
— Примем к сведению ваше объяснение, — бесстрастно сказал голова Сила Садилов. — А уж как московская власть оценит ваш груз — это её дело.
Сказку Дежнёва и двух целовальников голова вместе со своей отпиской отправил в Сибирский приказ.
В Верхотурье ожидали становления зимнего пути и через европейскую часть страны двигались по зимнику на подводах. Вновь прошли Соликамск, Великий Устюг, Тотьму, Вологду, Ярославль.
В Великом Устюге нахлынули воспоминания. Перед глазами встали картины далёкой молодости. Родной русский Север. Спокойная Двина, её приток Пинега. А там родительский дом... От воспоминаний резко защемило сердце, спёрло дыхание. Дежнёв попытался сделать несколько шагов к саням, но резкая боль пронзила грудь в области сердца.
«Неужели это конец?» — подумал он, пошатываясь.
Целовальники заметили его состояние.
— Тебе плохо, Семён Иванович? — воскликнул участливо Самойлов и подхватил Дежнёва под руки.
— Не знаю, что случилось со мной. Сердце пошаливает. Неужели это конец? — с трудом выговорил Дежнёв.
— Ну вот ещё, что надумал, — стал успокаивать его Самойлов. — До твоего конца ещё далеко. Всех нас переживёшь.
— Други, уложите меня в сани и накройте тулупом, — попросил Семён Иванович. — Прими, Иван, начальство над отрядом.
Это распоряжение относилось к Ивану Самойлову.
На этот раз обошлось. Могучий организм Дежнёва смог победить. Дня через три острая сердечная боль прошла, и Дежнёв смог подняться. Самойлов доставал для него в деревнях, встречавшихся на пути, горячего молока.
В Москву отряд въехал ярославским трактом через Сретенские ворота 25 декабря 1671 года. Был день Рождества, ясный и морозный. Город оглашался праздничным перезвоном колоколов. Гудел мощным басом Иван Великий. Нарядные боярские возки объезжали сибиряков. Знатные бояре спешили на богослужение в кремлёвские соборы. У ворот Китай-города несли караульную службу стрельцы с секирами. На Красной площади у торговых рядов толпился народ. Что-то выкрикивали бирючи с лобного места.
По случаю рождественского праздника в Сибирском приказе был неприсутственный день. Лишь нёс дежурство дежурный подьячий. В тот же день прибытия Дежнёв явился в Сибирский приказ и сдал дежурному подьячему всю якутскую почту. Дежурный препроводил весь отряд на постоялый двор. Участники отряда, промышленные и служилые люди, разбрелись по праздничной Москве. Одни заходили в храмы и выстаивали службу, другие шли в кабаки. И, забывая грозные напутствия воеводы Барятинского, нещадно прикладывались к кружкам с зельем. Третьи бродили по улицам и с любопытством взирали на праздничную Москву.
Дежнёв, ощущая тяжёлую усталость и недомогание, беспробудно спал на постоялом дворе в течение нескольких дней. Охрану у ценного груза всё же выставил и наказал целовальникам по очереди следить за охраной и за грузом. Приём соболиной казны отложили до конца праздников.
Хотя Дежнёв продолжал чувствовать себя неважно — сильное сердцебиение и голова кружилась, с окончанием праздничных дней он явился в приказ. На прежнем месте за большим столом сидел дьяк Котельников, как будто и не постаревший, такой же отменно вежливый.
— С приездом, наш атаман, — приветствовал он Дежнёва. — С чем на этот раз пожаловал?
— Да вот... на этот раз с мягкой рухлядью.
— Что-то выглядишь, Семён Иванович, нехорошо. Осунулся, побледнел. Нездоровится?
— Есть малость. Должно, переутомился в дороге.
— Да ты садись. У своих ведь. Пусть передачей ясачной казны займутся твои целовальники. А мы пригласим приёмщиком и оценщиком мягкой рухляди именитого гостя Остафья Филатьева.
— Слышал это имя.
— Ещё бы не слышать. Его приказчики вели торговые операции и у вас, в Восточной Сибири. И ты мог не раз их встретить, в Якутске. Остафий для нас свой человек.
Пригласили именитого купца Филатьева, жившего неподалёку. С помощью приказного купец сверил по описи общее количество шкурок, убедился в их отменном качестве и дал заключение, что казна целиком доставлена в Москву в сохранности. Об этом свидетельствовала «приёмная роспись», составленная Филатьевым. Она убеждает нас в том, что никаких злоупотреблений со стороны Дежнёва и его товарищей допущено в пути не было, и объяснения начальника отряда о вынужденном вскрытии сум и мешков кажутся нам убедительными. Подмоченные шкурки на вынужденных стоянках удалось просушить. А на объеденные мышами несколько шкурок за время их хранения в тобольском амбаре Филатьев не стал обращать внимания. Естественная убыль в такой большой партии за время столь долгого и трудного пути неизбежна.
Начальник приказа Стрешнев принял Дежнёва, расспрашивал его о сибирской службе, успешно ли идёт промысел. И он обратил внимание на болезненный вид Семёна Ивановича и спросил участливо:
— Нездоровится?
— Дорогу тяжело переносил. Ослаб. Боюсь, что не доехать мне до Якутска. Дозвольте, батюшка, отряд снарядить и отправить в обратный путь. За начальника я бы поставил целовальника Самойлова. В помощь ему можно дать другого целовальника Гаврилу Карпова. Люди надёжные.
— Коли не уверен в себе, оставайся в Москве. Позаботимся о тебе. Отдохнёшь, окрепнешь, избавишься от хворей, воспрянешь духом. Вернёшься тогда в свой Якутск, к семье.
— Дай-то Бог, батюшка Родион Матвеевич.
Семён Иванович Дежнёв, старый казачий атаман, выполнил свою последнюю службу. Вернуться в Якутск, к семье, увидеть сыновей ему было не суждено. Он тяжело заболел и был уже не в состоянии пускаться в долгий и нелёгкий обратный путь. Его товарищи добрались до Лены без своего предводителя. Дежнёв был прикован к постели, когда давал последние напутствия Ивану Самойлову и Гавриле Карпову, возглавившим отряд. Спутники его расставались с Семёном Ивановичем сердечно, трогательно, кое-кто даже прослезился. Чувствовали ведь, что больше не увидят его. Даже Нефед Стадухин низко поклонился Дежнёву и сказал нерешительно:
— Ты ведь, Семён Иванович, с батей моим служил. Крутоват был батя, непростой мужик — по себе знаю. Знаю, не легко тебе с ним приходилось. Кому с ним было легко? А тебя батя уважал.
— Не тебе судить родителя. Бог нам всем судья. А сделал Михайло для России много. Смелый был первооткрыватель. Гордись таким отцом.
Затянувшееся прощание с сослуживцами утомило Дежнёва. Он тяжело откинул голову и закрыл глаза:
— Идите, други мои. Переутомился я.
Долгие годы тяжёлых испытаний, голод, нужда, зимняя стужа, утомительные поездки в любое время года и, наконец, многочисленные ранения — всё это подорвало крепкий организм. Дежнёв ещё крепился во время последней дороги в Москву, бодро делил с товарищами все трудности. А в Москве он как-то сразу сдал, одряхлел, ослаб. Может быть, бремя тяжёлой ответственности за государеву казну, досмотры и дознания на таможенных заставах поспособствовали хворям, разом навалившимся на него.