Семен Палий
Шрифт:
— Слушай, ты, — обратился к Палию комендант замка, — хоть ты и не признался нам, мы все равно знаем, зачем ты в Киев ездил и куда письма писал.
— Я своими глазами тебя там видел, — отозвался из угла какой-то шляхтич.
— Плохо, что я тебя там не видел, — обернулся к нему Палий, узнав киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с каким-то паном.
Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.
Дружкевич нахмурился, — такой разговор не входил в его планы.
— Пане полковник,
Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не отпустят. Все же в голове промелькнуло: «А может, все-таки удастся обвести шляхту?»
— Пане полковник, — Дружкевич говорил на чистом украинском языке, — зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?
— Я не в долгу перед королем. Никто другой — я столько лет ходил против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому народу, однако и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но разве не вы первые нарушили договор?
— Ну, тут мы квиты, — снова начал Дружкевич, расстегивая верхние крючки расшитого кафтана: — если бы твои казаки не трогали шляхту, все было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно? Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в согласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может случиться? И от татар спокойнее, да и Москва письмо прислала — очень царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил.
— Это уж брехня, — усмехнулся Палий. — Может, и в яму посадить царь приказал?
Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:
— Вот мы и хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтобы пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.
— Не бывать этому, — поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. — Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил… И натравить меня на Москву вам не удастся. В Москве знают, что посполитые от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут.
— Так не напишешь? — поднялся и Дружкевич.
— Нет, — твердо оказал Палий. — Зря ты время терял, не напишу.
— А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? — злобно прошептал региментарий.
— Знаю, однако не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну от вас на колу, много наших людей приняли через вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще скажу, что найдутся и на ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы ваших же хлопов.
— Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! — почти закричал региментарий.
Глава 7
ОБОЗ КУПЦА
По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и лениво помахивали хвостами, отгоняя надоедливых мух; давно не мазанные колеса жалобно скрипели, так что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему возу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился рядом с погонщиком, тоже немолодым человеком.
— Гей! — взмахнул тот батогом. — Даже волы пристали, когда такое чудище на воз свалилось, — сказал он купцу.
— Какое там чудище, может, пудов пять всего и наберется, — промолвил купец, вытирая зеленым верхом шапки запыленное лицо. — А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы поплевал на оси.
— Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал.
— А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать?
— Неужто мы возы бросим?
— Не привяжешь же их коням за хвосты… А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней было сбоку бежать? — купец хлопнул Корнея по плечу.
— Нет, я думаю тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: «Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов».
Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Кодацкого и невольно протянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз; так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин было заспорил, но тут же махнул рукой:
— Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.
Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в самый киевский коллегиум, и еще никак не мог к нему привыкнуть, то и дело порывался пригладить длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.
Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов Абазин не выдержал:
— Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.
Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.
— От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам их обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?
— Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже дня три гуляют. Погоняй поживее, не то как стемнеет, нас в крепость не пустят.