Семен Палий
Шрифт:
Семашко поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Зеленский обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал тревожить его.
…А Семашко видел небольшой тихий сад; вот бредет он, Семашко, по глубокому снегу среди старых ветвистых яблонь и груш. Остановился под небольшой стройной яблонькой. На сердце тревожно и вместе с тем радостно: сказал ли ей конюх, а если и сказал, то выйдет ли она в сад? Ведь Семашко видел ее всего два раза в жизни.
Заскрипел снег. Семашко обернулся, хотел броситься навстречу, но так и остался стоять, протянув одну руку вперед, а другой обхватив молодую тонкую яблоньку. Да, это была Леся, такая же стройная и красивая, как эта яблонька; она боязливо оглядывалась, кутаясь в большой платок.
— Вечер добрый, — тихо промолвила она.
— Здравствуй!
Оба молчали. Семашко понимал: надо что-то сказать, но что? Все продуманные, выношенные слова вылетели из головы, он стоял и только растерянно улыбался. Потом отважился:
— Отец не кинется тебя искать?
— Он с вечера поехал к соседнему пану на свадьбу и, верно, там заночует. А как ты не побоялся сюда прийти?
— Я… я куда угодно к тебе приду. Да и чего бояться?
Леся вздохнула:
— Я как-то стала отцу говорить про тебя, а он раскричался и сказал, чтоб и думать бросила. А если твой отец узнает, что ты здесь? Ведь я полячка!
— Мой отец? Что ж ты думаешь, наши казаки не люди, что ли? Ведь и у нас в сотнях есть поляки. Честный человек всегда у нас место найдет. Лишь бы он трудился да не обижал народ.
— А моя вера?
— Мы воюем с теми, кто нашу веру притесняет. Тебя никто ни к чему неволить не будет.
Леся доверчиво подняла на Семашку глаза:
— А ты, ты будешь всегда со мной? Может быть, ты скоро забудешь меня?
Семашке хотелось обнять ее, поцеловать, но что, если она рассердится и убежит? Он сказал только:
— Леся, неужто не веришь мне? Если ты и дальше будешь так говорить, я рассержусь на тебя и…
— И что?
— И… — он не мог подобрать нужное слово, — накажу тебя.
— Какую же ты мне кару придумаешь? — лукаво улыбнулась Леся.
— А вот какую! — он порывисто привлек ее к себе и стал горячо целовать в щеки, в морозные губы, в глаза.
— Не надо, любимый мой, не надо, — легонько отталкивала она его, а потом обхватила рукой за шею и спрятала голову у него на груди.
Они опомнились лишь, когда из-за частокола прозвучал хриплый, пьяный голос:
— Кто там?
Семашко выпустил Лесю из объятий и оглянулся.
— А, это ты, харцизяка, пся крев, как ты смеешь, хлоп поганый? Гей, гайдуки, шкуру спущу! Куда вы смотрите, хамское кодло? Берите его!
Сабля сверкнула в руке Семашки.
— Ну, кто посмеет? Кому жить на свете не хочется?..
— Что ты такое говоришь? — крикнул Зеленский. — Еще с коня упадешь. Очнись.
Семашко открыл глаза.
Зеленский тряс его за плечо.
— Что с тобой? Говоришь такое, будто рубать кого хочешь. Я думал, с коня так и хлопнешься. Снилось что-нибудь?
— Привиделось невесть что, — схитрил Семашко, все еще находясь под впечатлением воспоминаний.
…Миновав перелесок, всадники встретили двух панов: Дерезу и Харленского. Те ехали жаловаться Палию на бывшего полковника Карпа Тышкевича: он отобрал у них поместье Бышев. Зеленский, выслушав их, спросил у казаков, кто здесь из Бышева и что за птица Тышкевич. Узнав, что «хорошая подлюга», он приказал ехать сперва на Бышев. Оба панка, радостные, ехали рядом, заглядывая в глаза сотнику и обещая дать крестьянам волю, лишь бы только им помогли проучить живодера Тышкевича. Небольшую крепость не пришлось даже брать — крестьяне сами открыли ворота, и Зеленский въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти.
Крестьян на сходку тоже не созывали; когда Зеленский, привязав к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он позвал на крыльцо обоих панов и обвел взглядом крестьян. Левая щека его, пересеченная сизым шрамом, нервно задергалась. Часто приходилось ему видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латаные-перелатанные сорочки, обутые в лапти; сапог не было ни на ком.
— Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село противозаконно захватил Тышкевич, теперь по приказу полковника Палия я возвращаю село его первым владельцам, дворянам Дерезе и Харленскому.
Крестьяне, стоявшие перед крыльцом, не изъявили радости. Бросая недобрые взгляды на панов, они потянулись было к воротам.
— Не расходитесь! — крикнул Зеленский. — Сейчас с вами будет говорить пан Харленский. Давай, — кинул он пану.
Тот выступил вперед и быстро начал:
— Тышкевич без нашего и вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность, теперь благодаря храброму полковнику и богу, — Харленский перекрестился, — село нам вернули. Мы, то-есть я и пан Дереза, даруем вам волю…
— И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам… — приблизился к нему Зеленский.
— Но… — заморгал тот глазами.
— Какие еще «но»? — обжигая горячим дыханием щеку Харленского, сквозь зубы прошептал Зеленский.
— Как же так? — обернулся Харленский, но, увидев лицо сотника, сразу обратился к сходу: — И землю, что принадлежала Тышкевичу, а теперь нам…
Он с трудом закончил речь, вытер рукавом пот со лба и виновато посмотрел туда, где только что стоял Дереза. Но тот, еще раньше сбежав с крыльца, бочком пробирался вдоль забора к воротам. Харленский вопросительно посмотрел на Зеленского, тот понял и указал глазами на ворота. Однако когда Харленский начал спускаться с крыльца, Зеленский вспомнил, что паны не написали кондиции, и приказал вернуть их.
Пока паны писали дарственную грамоту, а казаки и крестьяне выбрасывали из окон панское добро, у ворот поднялся шум. Это вернулась откуда-то Тышкевичиха. Увидев, что крестьяне хозяйничают у нее во дворе, и не понимая, в чем дело, она подняла крик, выскочила из рыдвана и бросилась к какому-то парню, который как раз натягивал на ноги новые панские сапоги. Она ударила его по щеке; парень вскочил с сапогом на одной ноге, а другим, который держал в руке, швырнул в Тышкевичиху. Крестьяне накинулись на свою госпожу, и, когда Зеленский пробрался туда, они уже успели изорвать на Тышкевичихе одежду и насажать ей добрых синяков. Все расступились перед Зеленским.