Семен Палий
Шрифт:
Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы.
«Чего ему нужно было? — думал, глядя на Забилу, Мазепа. — Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе — сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот — выродок, а этот зачем? К самому Шереметеву пробился, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметеву, мой посланец был уже у царя под Азовом», — недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила
— Что еще ты в Москве говорил?
— Ничего я больше не говорил.
— Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал?
— Пьяный был, сам не ведаю, что говорил.
— Вишь, он не знает… А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию?
— Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда.
— Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву?
— Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова.
— Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть.
— Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду.
— Подвесьте его на полчасика, — кивнул Мазепа Згуре, — тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться.
Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь — надо. «Такая уж доля монаршья», — не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, «монаршья», ведь он всего только гетман?!
А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?..
Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло.
— Начинай! — кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами.
— Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр — видать, к Палию.
— Кураковский? Он же поляк.
— Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал.
— Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш [9] с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься.
Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался.
9
Чинш — оброк.
— Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать?
— Расскажи сам, что он пишет.
— Абазин «языка» татарского взял, — будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет — вот письмо, — просит на татар итти не особно, как всегда, а купно.
— Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками.
— А что в дар послать?
— Что-нибудь такое, знаешь… к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду.
Кочубей вышел.
Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик.
— Я тебе говорил — не заходить без стука.
— Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно.
На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту.
— Опять пил? Ты это брось.
— Чорт его знает, вроде немного и выпил, а голова трещит. Ну и крепкой же горилкой меня тот лях угощал!
Гетман нервно постучал по подлокотнику:
— Я тебе сколько раз говорил: напьешься как свинья, тогда твой язык хоть постромками привязывай — все выболтаешь.
— Ну, я не из тех.
— Поговори у меня! Такой же, как и все.
Орлик молчал, зная, что вступать в спор небезопасно. Вначале, когда Мазепа только стал гетманом, Орлик думал, что быстро приберет его к рукам, но вскоре ему пришлось распрощаться с этой надеждой.
Мазепа хотя и приблизил его к себе больше, чем других, однако Орлик знал далеко не все мысли гетмана. Бороться было опасно, в чем Орлик не раз убеждался, и потому смирился, став первым помощником Мазепы, Особенно он расположил к себе гетмана тем, что помог ему спровадить в Сибирь ротмистра Соболева.
— Ты по какому делу? — спросил Мазепа.
— Про ляха этого хотел поговорить.
— Выпроводи их обоих. Доморацкому ничего не обещай, слышишь? О торговле можешь договариваться, а как только заикнется опять про то, — гони в шею. За кого они меня принимают? Беды с ними не оберешься. О том, что Искрицкий здесь, уже откуда-то и Ломиковский и Лизогуб знают… Нет, погоди, пусть Доморацкий ко мне зайдет, я его сам спроважу.
Орлик пошел было, но у двери остановился и спросил:
— Как с Забилой быть? Ничего не сказал.
— Как и с Солониной, только тихо.
Гетман снова склонился над листом бумаги:
«Пресветлый, державный царь, государь мой всемилостивейший. Шлю вам свой поклон низкий и пожелания многих лет счастливого царствования».
Дописал до половины, перечитал — письмо не понравилось. Разорвал и сел писать снова. Но сегодня так и не пришлось закончить, — в комнату опять вбежал запыхавшийся Орлик, даже забыв прикрыть дверь: