Семеро праведных в раю хозяина
Шрифт:
– Кто определяет, где чье место?
– Сам человек. Как правило.
– В таком случае, давайте спросим его, – предложил Пастырь. – Может быть, он выберет меня.
– Еще чего! – возмутился офицер. – Я и спрашивать не стану. Я сказал – «как правило». К тому же, и не человек он вовсе…
– Вы противоречите сами себе, господин офицер.
– Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я логичен, милосерден и справедлив, – заявил офицер.
Пастор
– Милосердие не бывает справедливым, – сказал он. – Милосердие не бывает логичным…
– Хватит болтать, – проворчал офицер, снимая с пояса наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними словами.
– Хотели заковать в железо свободную волю? – осведомился Пастырь.
– Иди ты в жопу со своей свободной волей, – посоветовал офицер. – Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много болтать – я и тебя арестую.
– Мальчик пойдет со мной.
– Мальчик будет препровожден туда, где ему место.
Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться между собой.
Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев, полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где не угасало солнце, где блаженство порой становилось нестерпимым.
И все чаще Аглая плакала по ночам, и все мрачнее становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика, и все яростнее звал «сестрицу» Упрямец с кровавой раной на животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь любила и жалела всех…
Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала, какое имя носит ее душа, и потому кричала только:
– Эй ты! Где тебя носит, ты?
А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:
– Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва, потерявший проводника и надежду?
И все же они были счастливы – семь праведных в раю Хозяина.
Ангел-хранитель забыл о них, и они стали процветать. Пиф поняла это однажды, и тогда она сказала:
– Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш ангел.
Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.
Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась своя обида.
– Он издевался надо мной, – сказала Пиф, – в тот час, когда я так нуждалась в поддержке, – в час моей смерти.
– Он превратил мой Голос в животное, – прошептал Комедиант, а Голос завопил не своим голосом.
– Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, – обиженно пробубнил Карусельщик. – Алкоголики – они тоже чувствуют. У них тоже душа есть.
И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем замолчать навеки.
А Беренгарий сказал:
– Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не могу прочесть.
– Я думала, он мой отец, – сказала Аглая, – а он мне никто. Он лжец.
– Его попросту не существует, – заявил Упрямец.
– Я покажу вам, подонки, как меня не существует! – заревел страшный голос откуда-то сверху.
Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение.
– Разбаловались! Праведники, мать вашу!..
Ангел топнул ногой, и стены рухнули.
Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. «Все симфонии мира», – смятенно подумала Пиф.
Под развалинами шевелились люди. Ее товарищи. Ее близкие, с которыми она прожила все эти годы. И только дочь лежала как мертвая.
Но ангел не дал ей времени оправиться от потрясения.
– Ах ты, дрянь, – проговорил он с отвращением.
Она увидела его ноги в сапогах. В хороших офицерских сапогах, начищенных до блеска. И увидела свое лицо, отраженное от их почти зеркальной поверхности. Впервые за все эти годы она посмотрела на себя, и от красоты собственного лица у нее захватило дыхание.
А потом ее лицо исказилось, взмыло в воздух, и ангел изо всех сил пнул Пиф ногой.
– Ах ты, ленивая скотина!..
Ослепительный свет.
Детский крик.
В это мгновение Пиф успела подумать: кричит новорожденная Аглая. Но тут же вспомнила: дочь ее уже выросла.
И тотчас навсегда забыла об этом.