Семеро с планеты Коламба (сборник)
Шрифт:
Кубик и Нинка дружили давно. В доме художника ей было интересно. Она спрашивала его о картинах, рисовала всяких бяк на твердых листах бумаги, угощалась консервами, конфетами и халвой.
И задавала удивительные вопросы. Например:
— А для чего мужикам борода? Для старости?
Кубик отвечал:
— Для красоты.
Нинка уверенно возражала:
— Для красоты только помада. — И тут же снова спрашивала — Алкаши зачем пьют? Чтобы попеть или чтобы подраться?
Не дождавшись ответа, — Кубик не всегда отвечал сразу, — задавала следующий вопрос:
— А художники — это правда те, которым другой работы не доверяют?
И рассуждала, глядя на какой-нибудь холст:
— Мазал, мазал, все, наверно, замазал — прямо как малое дите. Кто теперь поймет, что ты хотел тут нарисовать? — Добавляла неодобрительно — Небо у тебя зеленое, я такого сроду не видала, земля синяя — все наоборот!
Несмотря на трудности с ответами, Кубик то ли с удовольствием, то ли терпеливо общался с Нинкой, а в свободные минуты играл в «валяндбол», в жмурки и в «папу-маму». Игра в «папу-маму» заключалась в том, что Нинка требовала от художника тщательно вытирать ноги перед порогом, выставляла за дверь, а потом разрешала войти, он по ее приказу подолгу и до скрипа мыл руки, садился за стол, а она его «кормила» обедом, швыряя на стол тарелки и самозабвенно костеря, называя охламоном, лешим, непутем, что почему-то приводило Кубика в восторг.
Наблюдая эти дурацкие игры, Славик злился на Нинку, которая отнимала у него художника (а он, Славик, по возрасту имел больше на него прав), и удивлялся Кубику, тратившему время на девчонку.
Но однажды Нинка на что-то в Кубике наскочила. Сказанула во время игры в «папу-маму» какое-то словечко (Славик был у себя во дворе и слова того не слышал), оно художнику, видно, совсем не понравилось, и он сопливку неожиданно осадил. Сделал ей взрослое замечание, нарушив все правила игры. Нинка от этой внезапной перемены в человеке, которого считала своим, потерялась. Она от Кубика этого не ожидала. Ее как холодной водой окатили. Отскочила от Кубика на безопасное расстояние и крикнула бородатому художнику, бывшему своему «мужу», то, что открылось ей в одно то мгновение:
— Дядя-мальчик!
Кубик и сам оторопел. Целую минуту он стоял молча, моргал, чесал бороду. Потом усмехнулся:
— Ты, Нин, прямо гений. Или тот самый младенец, устами которого глаголет истина. Что, впрочем, одно и то же.
Нинка, конечно, ничего не поняла. (Славик тоже понял не очень много.) Но она стояла и слушала. Боялась, видно, что ее будут ругать. А Кубик продолжал еще непонятнее:
— Я-то думал, что я перцеед, а ты попала в самую точку! Надо же! Вот он, момент истины, вот он!.. — Это художник говорил себе, но Нинка ждала, что и ей что-то еще скажут. Кубик сказал: — Ну, хорошо, а играть-то мы с тобой дальше будем?
Нинка затрясла головой. Обманулась она в Кубике, обманулась! Притворщиком он оказался, вот кем! Был вроде мальчиком, с ней наравне, — а оказался дядей! Так вот для чего у него борода!
— Это хуже, — огорчился художник. — И на этюды, значит, со мной не пойдешь?
Все в деревне знали, что такое «ходить на этюды». Это когда Кубик идет с кем-нибудь из ребят, чаще всего с Нинкой, на луг или к речке — рисовать.
Нинка снова тряхнула было головой, но засомневалась и сунула палец в рот. С художником на луг ее отпускали, и она целый день загорала и валялась в траве. Иногда Кубик наносил на холст несколько мазков, и Нинка угадывала в светлом пятне среди травы себя и требовала, чтобы он нарисовал рот и глаза.
Кубик Нинкино сомнение заметил и вопрос об этюдах повторил:
— Так, может, все-таки пойдешь? — Ему не хотелось ссориться с Нинкой навсегда.
— Ладно, — еще чуть пораздумав, согласилась Нинка, — пойду. А ты меня больше чистить не будешь?
— Ни за что! — воскликнул художник. — Пусть у меня язык отсохнет, если я еще раз вздумаю тебя шерстить!
Игры, несмотря на примирение, сегодня не получилось. Нинка ушла к себе, а Славик решился задать ему вопрос:
— Дядя Витя, а что такое перцеед?
Кубик остановился.
— Ну вы даете, подрастающее поколение! Эта девица сдернула с меня бороду, а теперь еще ты хочешь шкуру с меня спустить? После отвечу, сейчас у меня все слова вышли.
Взялся за ручку двери и обернулся: Славик все стоял на том же месте.
— Перцеед, сударь, — объявил он, как с трибуны, — это тот кто из всего, что видит или делает, признает только самое необыкновенное, самое острое. Иначе, считает он, и жить не стоит в этом прекрасном и яростном мире! Так его назвал не я, а писатель Платонов, который написал «Фро».
— Что такое Фро? — спросил Славик.
— Фро — необыкновенное, удивительное начало самого простого имени на свете — Фрося. Сечешь?
— Не очень.
— Ну, ничего, — милостиво простил ему Кубик, — потом поймешь. — И скрылся в доме.
Из этого разговора Славик понял лишь то, что в самых сложных ситуациях (если, дай бог, те случатся) он может обратиться к Кубику.
СЛАВИК! СЛАВИК! СЛАВИК!
Чем больше Славик думал о Кубике, тем больше понимал, что доверить тайну о вчерашних пришельцах можно только ему. Он спросит у художника, куда они могли подеваться. И уже встал с земли, чтобы отправиться к Кубику, как кто-то его позвал:
— Славик!
Голос прозвучал так близко, что мальчик вздрогнул. Он обернулся, но никого не увидел.
И еще голос, с другой стороны:
— Славик!
Он крутнулся, но и там, откуда раздался второй оклик, кроме кукурузы, ничего не было.
— Ну, Славик, а дальше что? — сердито спросил он. Кто-то его разыгрывает, кто-то, надежно укрытый.
Сразу несколько голосов, друг за дружкой, словно играя в «испорченный телефон», тихонько повторили: «Ну, Славик, а дальше что?»
— Эй! — испугался мальчик. — Это кто? — Не дождался ответа и снова спросил — Вы где прячетесь?
Похоже было, что говорила сама кукуруза, — по спине Славика побежали мурашки.
— Я уйду сейчас, — еле слышным голосом пригрозил он.
Голоса не замедлили с ответом.
— Я уйду сейчас, — шепотом передали они по «испорченному телефону».
Славик чуточку осмелел.
— Это эхо? — спросил он.
— Эхо, — поспешила согласиться кукуруза вокруг него, — эхо, эхо, эхо.
И издалека чей-то запоздалый голос подтвердил:
— Эхо.
— Вот чудеса, — заговорил сам с собой Славик. Ему все-таки было страшновато, и только звук собственного голоса (чуть дрожащего, скажем правду) придавал храбрости. — Никогда раньше этого на огороде не было. Здесь ведь ни гор, ни стен высоких нет, откуда же эхо?