Семейная хроника Уопшотов
Шрифт:
– Ты голодна?
– спросил он.
– Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.
Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя - бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор
Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по извилистой тропинке к морю - открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку, как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он ждал ее у воды; убедившись, что все волосы спрятаны под купальной шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду.
Вода, как обычно, была мучительно холодная, и когда она дошла Розали до колен, девушка выпустила руку своего спутника и бросилась в набегавшую волну. Ее научили плавать кролем, но она так и не смогла отвыкнуть от порывистых, торопливых движений рук и ног; наполовину погрузив лицо в зеленую воду, она проплыла десять футов в сторону открытого моря, повернула назад, нырнула, вскрикнула от невыносимого холода и поспешила к берегу. Берег был залит солнцем, и холодная вода вместе с солнечным теплом подняли ей настроение. Она наспех вытерлась полотенцем, сорвала с себя шапочку и стала на солнце, чтобы как следует согреться. Потом вытерла руки и закурила сигарету. Теперь и он вышел из воды, вытер только руки и опустился на землю рядом с ней.
Розали была красива - с волосами цвета соломы, с длинными руками и ногами, полногрудая, с кокетливым взглядом, из-за которого она пробуждала желания и казалась как бы раздетой, даже когда, бывало, носила скромные платья. Он ваял ее за руку, покрытую светлым пушком, и провел по ней губами.
– Мне так хочется пособирать чернику!
– громко сказала она, чтобы слышали все другие на пляже.
– Мне так хочется пособирать чернику, захватим твою шляпу и будем собирать в нее ягоды.
Взявшись за руки, они стали карабкаться по камням, громоздившимся над пляжем, но поиски уединения, которое удовлетворило бы ее, затянулись, и они переходили с места на место; наконец он остановил ее, и она робко согласилась, что ничего лучшего, вероятно, не найти. Он стянул купальный костюм с ее плеч, и, обнаженная, она с готовностью легла на согретый солнцем песок, радостно предвкушая единственный знакомый ей брачный союз союз тела и воспоминаний. Когда все было окончено, нежность и благодушие охватили их, и она опиралась на его плечо, пока вновь натягивала на себя купальный костюм. Затем, держась за руки, оба вернулись на пляж. Они снова поплавали и развернули бутерброды, которые его снедаемая беспокойством мать приготовила накануне.
У них были фаршированные яйца, цыплячьи ножки, бутерброды, пирожные, домашнее печенье, и, когда они съели все, что могли, и сложили остальное в корзинку, Он медленно спустился к берегу и бросил ей оттуда теннисный мяч. Легкий мяч отнесло ветром, но она поймала его и бросила обратно жестом, которому, как и ее плавательным движениям, недоставало необходимой сноровки; он ловко поймал мяч и опять бросил ей. Ловля и бросание, ловля и бросание продолжались в приятном однообразии, и, пока шла эта игра, Розали чувствовала, что близится вечер. Начался отлив и оставил на берегу параллельные ряды крупной гальки и полосы бурых водорослей, чьи похожие на цветы стебли с треском лопались, когда она сдавливала их пальцами. Семейная чета принялась собирать пожитки и созывать детей. Другая пара лежала рядышком, болтая и смеясь. Розали снова легла, а он сел около нее и закурил сигарету, уговаривая: "Ну же, ну же...", но она сказала: "Нет", и он ушел к воде. Она взглянула в ту сторону и увидела, что он плавает в волнах. Потом он вытерся, стоя около нее, и предложил ей стаканчик виски, но она сказала: "Нет, нет, пока нет", тогда он выпил сам и стал смотреть на море.
Прогулочные пароходы, толстые, белые, переполненные людьми и малопригодные к плаванию, вышедшие утром из гавани, теперь возвращались. (Среди них был и "Топаз".) Волнение на море несколько утихло. Приятель Розали залпом выпил виски и смял в руке бумажный стаканчик. Парочка слева от них собиралась уходить, и, когда она ушла, он снова стал уговаривать: "Ну же, ну же...", но она, руководствуясь какой-то смутной мыслью о воздержанности, пришедшей ей в голову, сказала: "Нет". Она устала от попыток отделить власть одиночества от власти любви и чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя одинокой, и солнце, покидавшее пляж, и наступавшая ночь делали ее нежной и боязливой. Она взглянула на него, какой-то частицей сознания продолжая думать о воздержанности. Он смотрел на море. Вожделение застыло на его худощавом лице, как бы отмеченном тревогой. Грозные рифы в море казались ему женскими ключицами и коленями. Даже облака на небе не могли бы отвратить его от владевших им мыслей. Прогулочные суда представлялись ему передвижными публичными домами, и он думал о том, что от океана исходит запах разврата. Он женится на какой-нибудь женщине с большими грудями, думала Розали, - на дочери обойщика - и станет разъездным агентом по продаже дезинфицирующих средств.
– Да, да, - сказала она, - теперь да.
Потом они выпили еще виски и опять поели; к этому времени направлявшиеся домой прогулочные пароходы исчезли и пляж и все, кроме самых высоких скал, погрузилось в темноту. Он поднялся к машине и достал одеяло, но теперь поиски уединения отняли мало времени: теперь было темно. Появились звезды. Потом Розали вымылась в море, надела свое белое пальто, и оба босиком стали ходить взад и вперед по берегу, тщательно собирая бумагу от бутербродов, бутылки и яичную скорлупу, которую побросали не только они, но и другие, ведь они были аккуратные, послушные дети из среднебуржуазных семей.
Мокрые купальные костюмы он повесил для просушки на дверцу машины, ласково похлопал Розали по колену - самый нежный жест, на какой все они способны, - и тронулся в путь. Когда они выехали на магистраль, движение было очень большое, и на многих автомобилях, которые они обгоняли, с дверных ручек, как и у них, свисали купальные костюмы. Он ехал быстро и, по его мнению, умело, хотя машина была старая. Фары у нее были слабые, и, когда свет встречного автомобиля бил ему в глаза, он держался дороги наугад, как бегущий слепой человек. Он гордился своей машиной - он поставил новую головку цилиндра и нагнетатель, - гордился той ловкостью, с какой вел ветхую, подслеповатую машину по извилистой дороге между Травертином и Сент-Ботолфсом. Когда они вырвались из потока автомобилей и свернули на объездное шоссе, где, как он знал, не бывало дорожных инспекторов, он пустил машину со всей скоростью, на какую она была способна. От быстрого движения Розали охватила какая-то расслабленность; вдруг она услышала, как он выругался, и почувствовала, что машина накренилась и врезалась в рыхлую землю.
5
Центральная часть дома Уопшотов была построена до Войны за независимость, но с тех пор сделали много пристроек, придавших дому высоту и ширину, какую видишь в часто повторяющемся сне, когда открываешь дверь чулана и обнаруживаешь, что за время твоего отсутствия там появился коридор и лестница. Лестница поднимается и превращается в холл, где между книжными полками много дверей, каждая из которых ведет в анфиладу просторных комнат, и поэтому можно без конца бродить, неизвестно что разыскивая, по зданию, которое даже во сне кажется вовсе не домом, а беспорядочным сооружением, возведенным для удовлетворения некой прихоти спящего сознания. В дни юности Лиэндера о поддержании дома не заботились, но сам Лиэндер восстановил его в годы благоденствия, когда был совладельцем фабрики столового серебра. Дом был достаточно стар и достаточно велик и видел достаточно темных дел, чтобы в нем завелось привидение, но единственным помещением, где обитал призрак, был старый ватерклозет в глубине верхнего холла. Там стояло примитивное приспособление из прозрачного фарфора и красного дерева, которым никто не пользовался. Время от времени - иногда даже ежедневно - это странное сооружение начинало самопроизвольно функционировать. Раздавались стук механизма и пронзительное радостное ржание старых клапанов. Тогда рев поступающей воды и бульканье уходящей слышались во всех комнатах дома. Но хватит о привидениях.
Дать представление о доме довольно легко, но как описать летний день в старом саду? Пахнет травой, говорим мы. Пахнет деревьями! Из чердачного окна свисает флаг и прикрывает фронтон дома, затемняя холл. Сумерки, и вся семья в сборе. Сара рассказывает о своей поездке с мистером Пинчером. Лиэндер привел "Топаз" в гавань. Мозес участвовал в парусных гонках Покамассетского клуба и теперь расстилает грот на траве для просушки. Каверли с крыши сарая смотрит бейсбольный матч между командами фабрики столового серебра. Лиэндер пьет виски; попугай висит в клетке возле кухонной двери. Облако набегает на низкое солнце, в долине становится темно, и все испытывают глубокую мимолетную тревогу, словно предчувствуя, что темнота может опуститься на их разум. Ветер свежеет, и вот уже все развеселились, словно это напомнило им об их способности восстанавливать силы. Малколм Певи поднимается на парусной яхте вверх по течению, и кругом так тихо, что они слышат шум, который она производит, проходя мимо. На кухне готовят карпа, а, как всем известно, карп должен вариться в красном вине с маринованными устрицами, анчоусами, чабрецом, майораном, базиликом и репчатым луком. Запахи всего этого доносятся из кухни. Но когда мы видим Уопшотов в разных уголках их полного роз сада над рекой, слушающих болтовню попугая и вдыхающих бальзамический аромат того вечернего ветра, который приносит в Новой Англии запахи, напоминающие о девушках, фиалкового корня, туалетного мыла и меблированных комнат, во время грозового ливня пропитавшихся сыростью через открытое окно, - запахи ночных горшков, и супа из щавеля, и роз, и бумажной материи из крашеной пряжи, и газона, и дешевых платьев, и томиков Евангелия, переплетенных в мягкий сафьян, и предназначенных к продаже пастбищ, где теперь цвели душистая рута и папоротник; но когда мы видим цветы, которые Лиэндер подпер сломанными хоккейными клюшками и ручками швабр и щеток, когда мы видим, что пугало на кукурузном поле одето в красный мундир блаженной памяти сент-ботолфской конной гвардии, и начинаем понимать, что синяя вода реки, протекающей внизу, как бы смешивается с нашей историей, мы вряд ли решимся утверждать то, что некогда утверждал фотограф, снимавший архитектурные памятники и сфотографировавший боковую дверь: "Ну в точности сцена из романа Дж.Ф.Маркенда" [американский писатель (1893-1960)]. Уопшоты не таковы - они местные жители, и в центре общества сидит тетя Эделейд Форбс, вдова школьного учителя. Послушайте, что имеет сообщить тетя Эделейд.