Семейная кухня (сборник)
Шрифт:
– Что-то я яблони под окнами не вижу, – мрачно отвечала ей тетя Алла.
Тогда взрослые решили, что детей нужно накормить «вкусненьким». И плевать на то, как жить дальше. Этой позиции держались тетя Алла и моя мама. Тетя Наташа, Юля и еще несколько соседок считали, что нужно экономить. Взрослые собрались на кухне у тети Аллы и решали, как жить дальше. В результате все закончилось скандалом и взаимными обвинениями.
– Так, все закрыли рты! – вдруг рявкнула тетя Алла. – Все несут Ольге у кого что есть. Нычки найду и накажу. Перетряхну весь дом. Вы меня знаете.
С тетей Аллой спорить никто не решился. Пока она устраивала шмон в квартирах соседок, мама делала тесто. Потом они сели на кухне и налепили
На самом деле мы уже все понимали. И, как Ася, собирались вареники украсть и оставить про запас.
– Или вы сейчас все съедите, или я не знаю, что сделаю, – сказала тетя Алла.
Они с мамой стояли вокруг нас, посыпали вареники сахаром и подкладывали добавки. Они улыбались, но как-то странно, как сумасшедшие. На самом деле они в тот момент и были такими – чокнутыми женщинами, которые хотели накормить детей. И пусть сами еле держались на ногах, больные, в мокрых трусах от непроходящего цистита, с гайморитом, отмороженными руками, негнущимися пальцами, недосыпом и чудовищным, пожирающим нутро страхом за будущее, детей они хотели накормить. Это была их миссия. Самое важное дело в жизни.
– Мам, а завтра мы что будем есть? – спросил Гришка.
– Завтра и разберемся. Жри давай, – ответила тетя Алла.
Так я узнала вкус вареников с вишней. И когда мне совсем плохо, я леплю именно их.
Спустя много лет я осталась одна с четырьмя детьми. Младшая дочь, годовалая, все время плакала и просилась на ручки – резались зубы. Сын упал и разбил нос. Дочка друзей лежала с температурой, которая то падала, то снова поднималась, а самый старший очумел от ответственности. За окном лил стеной дождь. Моя кредитная карта была заморожена по необъяснимой причине. Наличных денег хватало на пачку молока, яйца и хлеб, за которыми я отправила старшего.
Дети всегда чувствуют, когда взрослые боятся или когда не знают, что делать. Мои дети плакали и требовали внимания. Мне было страшно. Почти до тошноты.
– Так, все дружно перестали плакать и пошли за вишней. Я вареников налеплю, – объявила я детям.
Сын, с заткнутой в нос ватой, прогнусавил:
– За какой вишней?
– За той, которая у соседей во дворе растет.
– А как мы за ней пойдем? – спросила дочь приятелей, очнувшись от температурного забытья.
– Перелезете через забор и наберете. Вот тарелка. – Я выдала им тару.
– Так дождь идет вообще-то, – сказал старший.
– Вишню лучше всего собирать в дождь, примета такая, – заявила я.
Дети нацепили куртки, взяли зонтики и полезли через забор. Они не хотели, но я каждого подпихнула под попу и перевалила на другую сторону. Маленькая дочь стояла и смотрела, как на нее падают капли дождя, отвлеклась и не рыдала.
Дети послушно обрывали вишню. Соседи смотрели на них в окно, но так и не вышли, не прогнали. Наверное, решили, что я сошла с ума, и решили не связываться. Из дома выскочила собака и подняла лай, но быстро начала дрыгать лапами и вернулась – дождь превратился в тропический ливень. Дети передали мне через забор тарелку и кое-как перелезли назад.
Я налепила вареников, сварила целую кастрюлю и усадила их есть. Они сидели и смотрели на огромное блюдо.
– Мам, а что мы будем есть завтра? – спросил сын.
– Завтра разберемся, – ответила я. – Быстро ешьте, пока не остыли.
Они слопали все. Я даже не попробовала. Малышка наконец уснула. Дочь приятелей тоже – температура спала.
– Мам, а почему ты раньше такие вкусные вареники не лепила? – спросил сын.
– Повода не было, – ответила я.
Карту, усилиями банка и мужа, который остался в Москве, разблокировали. Дочка приятелей после сна встала совершенно здоровая. А у малышки прорезался зуб. Я жевала горбушку хлеба и плакала от счастья – все позади, все закончилось, дети сыты и здоровы.
Тогда, на Севере, тоже мистическим образом все уладилось. Снежная буря улеглась, и дали рейс. Мама полетела и вернулась с коробками – мясом, курицей, рыбой. Все кинулись варить, печь, запекать. Нас, детей, кормили шесть раз в день.
– А вареников больше не будет? – спросил вдруг Гришка, высказав общую мысль.
Взрослые смотрели на нас и чуть не плакали. Они уже рассовали по холодильникам запасы мяса и дефицитной курицы. Составили график, кто, когда и что готовит, чтобы продуктов хватило. И были счастливы, что дети накормлены мясом, а не луком.
– Теть Оль, а вы еще сварите нам луковый суп? – спросил Гришка.
Мама развела руками.
Совсем недавно я предложила детям сходить в ресторан.
– Мам, а налепи вареников. Мы слазаем к соседям за вишней, – сказал сын.
Живая вода
А потом мама решила уехать. У нее кончились силы бороться за жизнь, выживать. Я, с отмороженными руками и перспективой никогда не иметь детей, ругалась матом, цитировала Уголовный кодекс, не училась и для красоты посыпала волосы серебрянкой, которой красили батареи. Мама решила, что меня надо спасать, пока не поздно. Мне кажется, здоровье было не главным аргументом для возвращения на Большую землю. Просто у нас в школе сразу две девочки, ученицы десятого класса, ходили почти лысые, беззубые от нехватки витаминов и к тому же беременные. Пьяные будущие отцы были подопечными тети Аллы и уже стали «авторитетами» в детской комнате милиции. Мне кажется, мама просто испугалась. Или причина была не в этих девочках с худыми ногами и огромными вздувшимися животами, а в тете Наташе.
Она, наша самая любимая соседка, вдруг изменилась. Или не вдруг. Но никто не помнил, когда это произошло, в какой момент тетю Наташу подменили.
Там, на Севере, не было верующих. Там не верили ни в бога, ни в черта. Это был город циников, атеистов, шизофреников и параноиков. Туда сбегали с Большой земли. У каждого была своя причина. Мою учительницу по хору на Большой земле должны были положить в психушку, а здесь психушки не было, до ближайшей – три часа лету. И она вела хор и пела песни. Тетя Алла верила в советское правосудие. Мама верила в судьбу, гадала на кофе и даже могла раскинуть карты таро. У мужа тети Аллы была паранойя. Он никогда не открывал дверь на звонок, рылся в сумке жены в поисках не пойми чего и долго смотрел в дверной глазок, прежде чем выйти на лестничную клетку. Мы, дети этих странных, больных и несчастных взрослых, спокойно реагировали, когда кто-нибудь из женщин хохотал до слез и потом, почти без перерыва, без перехода, без причины, захлебывался слезами. Тогда не знали слова «депрессия». У нас это называлось «сорвалась», или «слетела с катушек», или «крыша поехала». Мужчины пили, женщины, те, кто не пил, хохотали, рыдали, подолгу молчали, глядя в одну точку на стене, разговаривали сами с собой… И это считалось если не нормальным, то привычным. Никто не удивлялся. Мы пережидали родительские закидоны, как буран, снегопад или актированные дни.
Никто не ожидал, что тетя Наташа станет верующей. Она вдруг перестала печь вкусные безешечки и тортики, перестала улыбаться и, если кто-нибудь из нас попадал ей под руку, вела странные, непонятные разговоры. Сначала мы решили, что она тоже «слетела с катушек».
Нет, поначалу она приходила, как раньше, с чем-нибудь вкусненьким и рассказывала соседям, как надо жить.
– Наташ, иди, и без тебя тошно, – выпроваживали ее соседки.
– Выпить хочешь? – спрашивали соседи.
Мы тихо хихикали, когда тетя Наташа пыталась с нами поговорить о «смысле жизни».