Семейная кухня (сборник)

Трауб Маша

– Прекрати, – оборвала ее моя мама. – Давай ее уберем.

– Пусть стоит. Каши не просит.

Фиалка начала чахнуть после того, как отметили сороковины тети Наташи. Перед тем как мы с мамой улетали на Большую землю, я спустилась в подъезд и полила цветок. Он уже не подавал признаков жизни – засыхал и скукоживался.

Именно там, на Севере, я по-настоящему испугалась. Так сильно, что некоторое время не могла говорить – открывала рот, но была не в состоянии произнести ни звука. Потом делала глубокий вдох и выдох и только после этого говорила. Странно, но эта привычка, на самом деле нервный тик или форма заикания, не знаю, как правильно, очень мне

пригодилась. Все решили, что я стала задумчивой, рассудительной и умной. Я дышала, собиралась с мыслями, выстраивала в уме предложение и перестала быть импульсивной, нервной и дерзкой. Мама не могла на меня нарадоваться. Она понятия не имела, в чем была причина таких разительных перемен. Раньше я сначала говорила, а потом думала, если вообще думала, и несла околесицу. Теперь из-за страха я научилась подбирать удачные слова, складывать их в предложения, строить фразу. Мама решила, что у меня просыпается литературный талант. Ничего подобного. Я просто очень сильно испугалась. До жути.

На Севере жили разные люди. Очень разные. Больные, сумасшедшие, несчастные, расчетливые. В одном подъезде, в маленьких бараках, жили ипохондрики, сангвиники, циники и лирики в одном лице. Такого, как здесь, буйства характеров на пяти квадратных метрах нельзя было встретить на Большой земле.

Однажды я пришла домой после школы – мы тогда только переехали из Москвы – и увидела у нас на кухне мужчину. Он был с меня ростом, даже чуть меньше, но с бородой, усами, огромной головой, накачанным атлетичным телом, крохотными ручками и такими же крохотными кривыми ножками. Мужчина стоял на табуретке и наливал себе чай из чайника. Я застыла на пороге и смотрела, как он аккуратно сползает с табуретки на пол, встает на цыпочки, чтобы взять чашку и семенит к столу. Потом пододвигает табуретку к полке и берет сахар.

– Здравствуй, ты Маша? – спросил он спокойно, увидев меня.

Вот тогда я и потеряла дар речи. Смогла только кивнуть.

– Чай будешь? – продолжал он. – Или обедать? Суп или котлеты?

Я опять кивнула, потому что ответить на все вопросы не могла.

Мужчина опять схватил табуретку и пододвинул к плите. Нашел в столе половник, который был размером с его руку от запястья до плеча, и начал наливать мне суп.

Я что-то промычала.

– Хватит? – спросил он, поставил передо мной тарелку и сел рядом пить чай. – Я Петр Иванович, можешь звать меня дядя Петя. Ты ешь, ешь, а то остынет.

В этот момент пришла мама. Увидела Петра Ивановича и кинулась к нему обниматься. Хотя что значит обниматься? Мама наклонилась и чмокнула Петра Ивановича в макушку, пожала его маленькую детскую ручку и разве что не подняла и не потискала, как тискают ребенка. Хотя нет, она его все-таки приподняла от восторга и радости. Петр Иванович улыбался и дрыгал над полом ножками, когда мама его прижимала к груди.

– Приехали! Ну наконец-то! – восклицал дядя Петя, пока мама его тискала. – У вас тут всегда все настежь? Заходите, берите что хотите? – возмущался он.

– Да, дверь не закрывается, замок сломан, – ответила мама.

– Понятно. А я тут Машу супом кормлю, только она не ест, – сообщил маме Петр Иванович.

Я сидела за столом и таращилась на маму и мужчину.

– Девочка у тебя хорошая, скромная, молчаливая, – похвалил меня Петр Иванович.

– Ты это про Машку? – удивилась мама, потому что я не отличалась ни одним из вышеперечисленных достоинств.

– Конечно. Даже слова не сказала мне. Очень воспитанная девочка, – подтвердил Петр Иванович.

– Заболела, наверное, – отмахнулась мама. – Ну как ты тут? Как на работе?

– Все нормально, – отмахнулся дядя Петя. – Я тебя заждался! У меня на тебя большие планы!

Мама

сделала мне лицо, которое означало «иди в свою комнату».

Наступали новые времена, мама долго не решалась уехать из Москвы, но однажды ей позвонил Петр Иванович и сказал, что ждет ее здесь, на Севере, чтобы открыть собственную юридическую консультацию, о которой мама давно мечтала.

Петр Иванович был гениальным главным бухгалтером, как сказали бы сейчас, финансовым директором. Он был умный, талантливый, честный и добрый, верный своему делу и друзьям. Он обожал маму и был ей благодарен за то, что она давала ему работу там, в благополучной столице, где он был никому не нужен, где у него не было ни постоянной работы, ни жизни. Какая там жизнь, если такое уродство? Петр Иванович тихо спивался. Мама выводила его из запоев и заставляла работать. А потом он уехал на Север и мечтал только об одном – вызвать сюда маму, начать с ней собственное дело.

В том городе приживались все, кто не мог жить на Большой земле, все отбросы общества, пусть и гениальные. Петра Ивановича в столице никто не хотел брать на работу. Его жалели и гнали на паперть, где было самое место такому уродцу.

Его болезнь, генетическая, в которой он был не виноват, определила его судьбу. Родители – нормальные, полноценные люди – давно, сразу после рождения, вычеркнули его из жизни. Сдали в детский дом. Отказались, совершенно официально, по закону. Даже врачи их поддержали.

Но Петр Иванович, которому при изуродованном тельце достались мощный аналитический ум, математический талант, гениальный юмор и жажда жизни, выучился, получил профессию.

Мама с ним познакомилась в компании преферансистов. Петр Иванович, которого она всегда ласково называла Петечка, играл с ней в паре. Они выигрывали почти всегда и полюбили друг друга с первого взгляда, как люди одной группы крови, одного склада ума, одного дыхания и жизненной позиции.

Позже, когда мама вела свои адвокатские дела в арбитраже, Петечка помогал ей. Мама платила ему половину своего гонорара. Они не проиграли ни одного дела. Когда Петечка уехал на Север и понял, что юридическая контора станет золотой жилой, он начал звать маму, уверял ее, что их консультация станет первой не только в городе, но и в области. Так оно и случилось, кстати.

Здесь, на Севере, на уродство Петра Ивановича всем было наплевать. И не таких видели. Он ожил, зажил, расцвел.

– Единственное, о чем жалею, что не приехал раньше, – говорил он маме.

Он часто бывал у нас дома. Варил мне суп – он феноменально готовил и вообще любил детей. Когда мама задерживалась на работе, кормил всю соседскую ораву затейливыми супами и строганиной, которую сам солил и морозил.

У Петра Ивановича был пунктик – он считал, что еда должна быть не только вкусной, но и привлекательной. Если он жарил сырники, то сгущенкой выписывал на тарелке узоры и только потом выкладывал сырничек и подавал на стол. Даже сметану в борщ он выкладывал не большой плюхой, а маленькой, аккуратной капелькой с завитком.

Соседки обалдели – мужчина, который готовил лучше всех них, вместе взятых, любил это делать и получал от этого истинное удовольствие.

Петр Иванович обожал розмарин, который все называли елкой за его сильный, терпкий, горьковатый запах. Ему нравились ароматы ольхи, ели, сосны. Его мясо всегда отдавало лесом (на Севере, где соль закупали пакетами, а перец везли с Большой земли, розмарин считался обычной специей и в избытке лежал в магазине). Мы, дети, лопали за обе щеки. Петр Иванович стоял над столом и требовал, чтобы мы ели медленно, с помощью ножа и вилки, не запихивали в рот еду большими кусками и вытирались салфетками. Ради волшебного ужина мы готовы были и помучиться.