Семейное дело
Шрифт:
— Аутлайн, аутлайна побольше! — скомандовал подошедший Апрель. Галя уже знала, что речь идет о тени, окантовке, придающей рисунку объемность. — А ничего хулкар [1] получается… Не стой столбом, Швейк… то есть Цверг!
— А мне-то что делать? Все вагоны уже расхватаны…
— Фотографировать умеешь? — На груди Апреля болтался цифровой фотоаппарат со вспышкой — крупный, профессиональный, не «мыльница» какая-нибудь.
— Немного умею. — Цифровая техника была для Гали в новинку, но практика выездов на место происшествия научила выбирать правильные ракурсы и добиваться четкости изображения.
1
Рисунок во весь вагон (арго райтеров).
— Вот и давай. Смотри: рычажок сюда — картинка отображается на экране. Вот эта кнопка — фотографируешь. Только не стой прямо перед вагоном, меняй ракурсы.
— Поняла. Это нетрудно. А куда…
— Смотришь в это окошечко, нажимаешь на кнопку спереди.
— Я не о том. Зачем нужны эти фотографии, куда они пойдут?
— В райтерские альбомы, на интернетовские сайты, да мало ли куда! Делай, потом объясню.
Однако Гале не суждено было в тот день блеснуть своим искусством фотографа. Органы охраны правопорядка являются на место иногда не так быстро, как хотелось бы, но зачастую быстрее, чем от них того ждут. А в особенности когда не ждут… Когда члены крю, оставляя поезд, преображенный в подобие желтой субмарины, брызнули в разные стороны при виде милиционеров, профессионально берущих их в кольцо, Галя осталась на месте. Во-первых, потому, что далеко убежать все равно не успела бы, а во-вторых, потому, что милиционеры для нее были своими, родными людьми, и это непобедимое ничем кастовое убеждение она не смогла вытравить из себя даже в шкуре райтера.
«Надо было получше входить в роль!» — ругала она себя, когда не прозревающие в ней товарища по работе милиционеры заталкивали ее в машину с решетками. Апрель успел испариться, неуловимо изъяв из Галиных подрагивающих рук фотоаппарат. Спрессовывая добычу в машине, представители органов охраны правопорядка не были особенно нежны, и долго Гале пришлось потирать запястье, после того как ей резко рванули, едва не вывихнув, кисть руки.
— Не дрова везешь! — неуместно выкрикнул кто-то.
— Они еще мне тут дрова поминают! — удивился пожилой служака, сдавив в губах обрывок матерной ругани. — Сами вы деревяшки! Зачем, это, городскую среду портите?
— Мы не портим! Мы как раз улучшаем!
— Хотите улучшать, лучше бы с грязью на улицах боролись. Метлы бы взяли, асфальт подмели. Или хоть плакат нарисовали какой-нибудь, чтобы не бросали окурки и бумажки от мороженого где ни попадя…
— Это вы смотрите под ноги, поэтому вам окурки и попадаются! — Вступивший в дискуссию райтер не склонен был уступать. — А мы глядим ввысь! С окурками пусть борются уборщицы — им за это деньги платят…
Взаимопонимания, на которое ориентировалась идеология райтерства, этот диалог явно не содержал. Несмотря на то что каждая сторона была по-своему права и заслуживала внимания… В другой раз Галя обязательно поразмыслила бы о роли мировоззренческих конфликтов в функционировании современного мегаполиса. Но сейчас она не могла отстраненно рассуждать ни о граффити, ни о мегаполисе, ни о конфликтах. Не ощущала она в себе этой отстраненности.
— Дяденьки, — ни на что не надеясь, но скорее всерьез, чем в шутку, взмолилась Галя, — отпустили бы вы нас, а? Мы больше не будем… мы штраф заплатим… я домой хочу!
Последние Галины слова зазвенели таким неподдельным трагизмом, что вся ее коротенькая наивная речь имела неожиданный успех. Райтеры заволновались.
— Отпустите ее! Она новенькая! Она кэна в руках не держала, только фотографировала!
Перепачканная краской, в бандане, с молящим взором карих глаз, Галя казалась испуганным ребенком.
— Это как же допустили твои родители, — философствовал пожилой служака, своим упорным резонерством вызывавший у Гали нервную крапивницу, словно она действительно влезла в шкуру правонарушителя, — как же они допустили, чтобы дочка потащилась к черту на рога, поезда разрисовывать? Они у тебя кто: неформалы, что ли?
— Папы у меня нет, — не соврала Галя, — а с мамой мы редко видимся. Она бы меня ни за что не пустила-а-а…
Как ни старалась Галя выжать из себя слезу, усилия не увенчались успехом: видимо, для того, чтобы заплакать по заказу, нужно родиться актрисой. Зато подвывание у нее вышло вполне натуральным, и в ответ на него среди арестованных снова вспыхнул взрыв возмущения, пресеченный пожилым служакой:
— Ти-хо! Сейчас приедем, разберемся, кто чего фотографировал и кто чего держал!
Исчерпав девические средства воздействия, старший лейтенант Романова умолкла. Справа на нее давил основательным весом райтер по прозвищу Бах (он фанател «Чайкой по имени Джонатан Ливингстон»), слева в бок упиралась милицейская дубинка. Зажатая между этими двумя материальными свидетельствами неудачи, Галя размышляла о том, что могло бы превратить неудачу в успех. Несмотря на молодость, она уже уяснила для себя, что нет ситуации, которая имела бы только плохие стороны… по крайней мере, в ее жизни таковая еще не попадалась.
«Ну что же, — добросовестно рассуждала Галя, — пусть я попаду в милицию как злостный райтер — что же тут страшного? Наоборот, сплошные преимущества! Для райтеров я таким образом стану своей в доску: общие страдания объединяют. Можно будет добиться ответа на вопрос, кто их финансирует, и потихоньку от них свалить, сославшись на недостаток таланта… а может, и ссылаться ни на что не потребуется. Никто в крю до сих пор моей личностью не интересовался, никто в дальнейшем обо мне не спросит. Апреля я, конечно, в определенном смысле подведу, но ведь этого с самого начала надо было ожидать. В конце концов, искусство требует жертв!»
И, успокоив себя таким образом, Галя уже спокойнее переносила и лишние килограммы соседа слева, и дубинку соседа справа.
Глава 19 Илья Михайлович испытывает угрызения совести
Воскресный день со времени крещения неизменно сопрягался для Вайнштейна с посещением церкви. Болен он был или здоров, капал ли с неба дождь, светило солнце или летел противный мокрый снег — ничто не способно было свернуть Илью Михайловича с этой прямой дороги. Не смущало его даже то, что ближайший храм Божий располагался от его дома далековато: полкилометра пешком, ожидание и штурм автобуса — это, в сущности, такие мелочи! Опыт иудаизма приучил Илью Вайнштейна к тому, что правила религии должны неукоснительно соблюдаться.
Сегодня, в это затянутое тучами утро, знакомое чувство снова подняло Илью, как только рассвело. Серое, несмотря на то что весеннее, небо смотрело на него насупленно сквозь голые окна — у дизайнера, проявляющего в оформлении чужих квартир редкостную фантазию, не доходили руки, чтобы придать собственному месту обитания сколько-нибудь жилой вид. Отбросив одеяло вместе со слежавшейся, не стиранной вот уж третью неделю простыней, Илья вскочил на разлапистые босые ноги. Длинная белая хлопчатобумажная рубашка в сочетании с длинной шевелюрой и кудрявой бородой придавала его облику что-то древнее, месопотамское.