Семейное дело
Шрифт:
Как же это могло случиться? Новое горе оказалось горше, глубже предыдущего. Смерть мужа делала ее вдовой, а вдова — это звание печальное, но преисполненное достоинства, точно траурное одеяние. Совсем другое дело — мать преступника! Двоих преступников… Что бы ни натворили близнецы, с раннего младенчества во всем оказывались замешаны они оба. Неужели не нашлось среди них одного, который оказался бы умней другого и удержал бы своего брата от гибельного поступка? Нет, они всегда были едины — и в хорошем, и в дурном. Родители ничего не сумели с этим поделать… Значит, они виноваты в том, что случилось. Как гласит поговорка, сын за отца не отвечает. Однако отец за сына всегда отвечает. А мать — за рожденных и воспитанных ею детей…
Возвышаясь посреди прихожей, точно объемистый, некстати вкопанный здесь столб, точно скифская каменная баба в начисто вымершей степи, Нинель Петровна не могла придумать, как ей дальше быть, чем заняться. Часы показывали, что скоро закончатся занятия в школе, но Родиона и Таню ждать не приходится: узнав о том, что случилось со старшими детьми, Лариса добровольно предложила временно взять на себя заботу о младших. Вчера договоренность об этом казалась обоснованной: дети и так многое пережили, незачем им оставаться в квартире, где все напоминает об отсутствующих старших братьях, видеть мать, которая с трудом справляется с собой; и у Нинель Петровны, с ее угрожающе высоким давлением, хлопот поменьше станет… Но в данный момент Нинель Петровна почувствовала, что напрасно согласилась. Займись она сейчас приготовлением обеда, встречей детей из школы — возможно, бесконечное пережевывание тяжелых мыслей оставило бы ее? Сыночки мои, сыночки, до чего же вы довели себя и мать?
И — самое худшее, что комом стоит в горле: неужели вы действительно причастны к смерти отца? Вы — его любимцы, его гордость?
Звонок в дверь оглушил ее — возможно, потому, что она так и осталась в прихожей, а значит, он зазвонил в непосредственной, непривычной близости. Или в ее состоянии любой резкий звук бил по нервам? Первая мысль — Лариса все-таки передумала и, вопреки благому порыву, привела младших детей домой. Вторая мысль — Кирюшу и Ростика наконец допросили, удостоверились в их невиновности и отпустили… Избавясь от каменной неподвижности, стремительно, как птица, Нинель Петровна бросилась к двери и поспешно, дрожащими пальцами, еле справилась с цепочкой, задвижкой и замком. Но за дверью не оказалось ее детей. Там стоял Илья. Смущенный, переминаясь с ноги на ногу на резиновом придверном коврике, в точности как три года назад, когда он притащился на годовщину их свадьбы в одиннадцать часов вечера и в извинение принес в прозрачной коробке, перевязанной розовой ленточкой, огромный кремовый торт. Сейчас торта не было, но правую руку Вайнштейн держал так, словно зажимал в ней маленький, но ценный подарок.
— Илюша! Ты почему? Ты уже знаешь? — бессвязно спросила Нинель Петровна, отступая в глубину прихожей. Илья воззрился на нее, как безумец, выпущенный из сумасшедшего дома, и на секунду Нинель Петровна увидела себя его глазами: почернелую от горя, нескладно-толстую, в оранжевом пальто и с босыми, даже без тапочек, ногами, которые туго обтягивали узорчатые чулки. «Если Илья смахивает на сумасшедшего, мы составляем прекрасную пару», — горько подумалось ей.
— Нелечка! — проникновенным низким голосом произнес Илья, переступая черту порога и закрывая за собой дверь. — Много в жизни страшного я наблюдаю, но… милостив Бог!
Не хватало только этой последней капли, чтобы все, что копилось на протяжении этого самого страшного в ее жизни периода, от смерти Николая до ареста сыновей, прорвалось сухими, раздирающими, без слез, рыданиями и путаными, но такими понятными воплями:
— Милостив? А что же меня… А что же нас? Ненавижу! Бог? Судьба? По стенке размазали! Ничего не осталось! Коля! Дети… Кто следующий? Может, мне самой уж собираться? В гроб укладываться? На тот свет? Этого хочешь?
Бушуя в ярости, обращенной к незримому и непонятному распорядителю человеческих судеб, Нинель Петровна сорвала с себя пальто (затрещал по шву рукав, в угол со стуком отскочила огромная пуговица), плюнула в самоотверженно пытавшегося утешить, удержать ее Илью. Та часть личности Нинель Петровны, которая обычно показывала ей — ее же, но со стороны, безжалостно сказала: «Хорошо, что Родик и Таня не видят свою маму в таком состоянии». Илья сбегал на кухню и вернулся со стаканом воды, неся его перед собой почтительно, чуть ли не на цыпочках семеня. К тому времени истерика иссякла так же стремительно, как и началась. Женщина сидела посреди прихожей прямо на полу, вокруг нее веером распростерлось пострадавшее пальто, но глаза Нинель Петровны имели выражение сосредоточенное — и вменяемое. Абсолютно вменяемое.
Илья Михайлович робко протянул ей стакан, подозревая, что она обольет его водой, после чего стакан полетит в его голову. Однако Нинель Петровна покорно выпила воду, отдающую водопроводной хлоркой («Для быстроты из-под крана нацедил») и поставила стакан на пол. Илья попытался ее поднять, подал руку, но она уже поднималась, цепляясь за галошницу, кверху задом, пыхтя, как это закономерно для матери четверых детей, отягощенной лишним весом, которой глубоко безразлично, как она выглядит и что о ней подумают.
С Ильей Вайнштейном, впрочем, стесняться не стоило. Что подумает, то и подумает.
Нинель Петровна, потрясенная личными коллизиями, не обратила внимания на то, что Илья тоже чем-то взволнован. Не только зрелищем ее горя — чем-то помимо этого, чем-то иным. Она не спросила бы, но он, убедившись, что с ней все в порядке или, по крайней мере, что во время буйства она не нанесла себе телесных повреждений, заговорил сам:
— Нелечка, матушка, а ты знаешь, зачем я пришел? Я деньги принес.
— Какие деньги? — рассеянно спросила Нинель Петровна. Денежные вопросы — последнее, о чем она могла думать в эту напряженную минуту.
— Из тайника. Десять тысяч.
— А-а, эти… — Нинель Петровна вспомнила то смятение, которое вселила в ее душу пропажа этих десяти тысяч рублей, но вспомнила как-то безучастно, формально: по сравнению с пребыванием близнецов в тюрьме десять тысяч теряли всякое значение. — Это тебе Коля одолжил?
— Нет, это я сам взял у вас… — Илья сглотнул колючее слово и все-таки набрался сил его произнести: — Украл. Я у Коли эти деньги украл. Прости меня!
И поклонился ей. Глубоким поклоном.
— Ты что, Илья? — Неужели и с его психикой не все в порядке, как они подозревали? — Ты? Как ты мог украсть? Не поверю! Зачем?
— Матушке его, Николкиной. Она у него просила, а он не давал. Она говорила, ей на срочную операцию надо. Я уж ей и так, и сяк, и свои деньги давал — она у меня не брала. Говорит, у меня свой сын есть, обязан помогать старухе матери. Да ведь и я же верю, что обязан! Непочтительность к родителям — ведь это великий грех…
— Но как ты можешь вмешиваться? Ты ведь знаешь, что она…
— Да знаю уж, знаю! Так ведь какая бы ни была, она его мать. А вдруг, думаю, помрет без операции — грех-то ведь за материнскую смерть на Николу ляжет! Вот я и взял грех себе на душу: десять тысяч у вас украл, остальные от себя добавил, а ей сказал, что это от сына все. Вроде как он дал — ведь и вправду деньги его! На том свете, я так полагаю, ему зачтется, как будто он добровольное совершил даяние. Ну вот… А после Николкиной смерти никак не мог незаметно положить, ты уж прости…