Семейное дело
Шрифт:
Глава 39 Абу Салех накладывает грим
Окна этой комнаты в центре Москвы находились слишком высоко, чтобы привлекать внимание: на четырнадцатом этаже. Располагайся они на первом этаже, не один из случайных прохожих задался бы вопросом, почему в солнечный день (солнце впервые за слишком затянувшуюся холодную весну припекло совсем по-летнему) они закрыты наглухо сомкнутыми жалюзи. «Наверное, хозяева уехали надолго», — сообразил бы случайный прохожий. Но это было не так: хозяин (временный, поскольку квартира снималась) был дома и сидел аккурат возле закрытого окна. На правой стене висела лампа дневного света, под ней располагалось что-то вроде туалетного столика: увеличивающее зеркало и бездна коробочек и флаконов с косметическими средствами, включающими даже театральный грим. Хозяин преспокойно использовал эти средства, в то время как ожидающий
Хозяином квартиры был тот, кого знали под именем Абу Салеха.
Это было незаурядное, совершенно особенное существо, неизменно вызывавшее у всех, кто впервые с ним соприкасался, некоторое смущение, в котором они стеснялись признаться самим себе. Смуглая кожа и светло-карие, одного тона со смуглотой, глаза; мужественная борода и юношеская гибкость движений. В его внешности было много приковывающих внимание черт. Внутренняя жизнь казалась не менее примечательной. Со стороны Абу Салех представлялся всего-навсего обычным студентом-иностранцем, великолепно освоившим русский язык, чтобы получать новые знания. Однако те, кому удавалось познакомиться с ним поближе, удивлялись, зачем ему получать новые знания, когда тот объем информации, которым он владел, в сочетании с умением логически мыслить, тянул на степень профессора Гарвардского университета. Приходилось лишь поражаться: каким образом палестинец в его молодом возрасте успел овладеть всей этой бездной учености? Не был ли он вундеркиндом?
Нет. Он просто не был молод. И до того, как очутиться в Российском университете дружбы народов, он успел получить диплом доктора права в одном из престижнейших учебных заведений так ненавидимого им Запада. Собственно говоря, он даже не был Абу Салехом — впрочем, его имя значения не имело.
Когда он вспоминает детство, в его памяти смешиваются два мотива: протяжная арабская колыбельная, которую постоянно пела мать, и забавная английская песенка «Three blind mouses», которой его обучала приветливая воспитательница в детском садике. Арабская колыбельная звучала торжественно, и мать пела ее так, словно исполняла важный долг. «Три слепые мышки» были привлекательны сами по себе и потому не нуждались в одолжении со стороны исполнителя. Мальчик рано понял, что мир разделен на две половины: в одной находились его родители, сестры, родные — все богатые арабы; в другой — его воспитатели, учителя и друзья, коренные обитатели Великобритании, где по каким-то, тогда неясным ему, мотивам проживало его семейство.
До поры до времени это разделение не вызывало никаких вопросов. Ребенок слишком был мало знаком с этим миром, и любая версия мира, которую предлагали ему окружающие, приобретала статус непреложности. Если так есть, значит, так оно и должно быть. Для него казалось совершенно естественным, что в одной половине мира пять раз в день совершают намаз и единожды в год, во время месяца рамадана, едят и пьют только по ночам, а в другой его половине ходят в церкви — сооружения с нечестивым, сказала ему мама, знаком креста; что в одной половине мужчины обязательно должны носить бороды, а в другой, если захотят, могут и побриться; что в одной половине действует строгий запрет на некоторые виды пищи, а в другой можно есть что угодно… Когда он немного подрос, ему потребовались объяснения: почему у всех так, а у нас иначе? Он рос отважным и дерзким мальчиком… Довольный его дерзостью отец, ничуть не сердясь, терпеливо объяснял, что, во-первых, Англия, где они живут, и так называемые цивилизованные страны — еще не вся вселенная. Когда он подрастет, обязательно поедет на родину, в его страдающую Палестину, а может быть, и не только в Палестину, но и в другие страны, живущие под зеленым знаменем пророка, и увидит, сколько на Земле людей, которые ведут тот же образ жизни, исполняют те же правила, что и его семья. А во-вторых, и в-главных, не нужно думать, что западная вседозволенность приносит счастье. Суровая жизнь, полная самоограничений во имя высокой цели, рано или поздно бывает вознаграждена.
Из этого сын сделал вывод, что спрашивать бесполезно. Путь самоограничений не казался ему привлекательным. Одетый, как все его сверстники, с черными вьющимися волосами до плеч, в противосолнечных очках модной формы, он плавал в современности, как вуалехвост в аквариуме. Ему хотелось все перепробовать, он, как губка, всасывал новые знания, вживался в другие культуры — парни и девушки, которые учились с ним в колледже, а затем в университете, тоже не все были англичанами. Правда, должно заметить, что, со времен полового созревания плененный голливудскими стандартами красоты, девушек он предпочитал белых… Продукты сексуальной революции шестидесятых, эти красотки легко сбрасывали трусики (лифчиков они обычно не носили), заботясь только об одном: чтобы соблазнитель потрудился надеть презерватив. Для них эти кратковременные связи ничего не значили — так же, как и для него. Они для него не были не только возлюбленными — даже не были женщинами. Истинная женщина обязана блюсти себя, проявлять скромность… Все-таки в этом пункте он был арабом до мозга костей.
Такой приятный и необременительный образ жизни, подкрепляемый отцовскими деньгами, он вел, пока в очередной свой приезд домой не встретил там совершенно незнакомого ранее человека… Костлявого и темнокожего, точно мумия, бородача в чалме звали Замир. Много позже, узнав, что значит по-русски «за мир», он посмеялся несоответствию слова и дела: Замир был фанатично увлечен войной. Точнее, он вносил войну во все, включая семейные отношения совершенно посторонних людей.
— Какой красивый молодой человек, — прицокнул Замир языком при виде его, но Замировы глаза источали яд. — Современный западный молодой человек…
— Его считают очень одаренным в университете, — вставил отец каким-то суетливым тоном. Впервые приходилось видеть отца таким приниженным, словно даже уменьшившимся в росте, так что старшая из сестер, Суха, которая, что заранее читается по ее преувеличенной опрятности, останется старой девой, бросила на главного в семье мужчину удивленный взгляд из-за сложных очков. Потом она так же удивленно, но с намеком на требовательность, взглянула на второго по значению в семье мужчину — сына и наследника. «Заступись же за отца!» — требовали блистающие в стеклах очков ореховые глаза Сухи. Сын и наследник едва заметно пожал плечом. Что тут поделаешь? Если отец пригласил этого человека в их дом, значит, все не так просто, и вряд ли требуется вмешательство.
— Одаренный, да, — просмаковал это слово Замир. — В том, что касается наук. А как насчет знания Корана?
Тут уж сын и наследник постарался! Без приглашения, невзирая на то что отец подавал ему какие-то знаки, он процитировал несколько сур подряд. Память у него всегда была отменная… Кажется, Замир должен остаться доволен.
Реакция Замира превзошла все ожидания. Встав со стула в своем длинном одеянии, он сделал два больших шага (только сейчас проявилось, до чего же он высокий — и впрямь как мумия из старого фильма с Борисом Карлоффым) и возложил на плечи молодого человека обе руки, темные, со светло-розовыми ладонями и желтоватыми слоящимися ногтями. В этом жесте было нечто и от старца, ищущего опоры, и от царя, которые благословляет главнокомандующего своими войсками на трудную битву. Молодой человек попытался отодвинуться — от Замира густо пахнуло чем-то похожим на мазут, — но руки, по виду напоминающие дерево, оказались крепче стали.
— Так и надо! — провозгласил Замир. — Превзойти чужую премудрость, но остаться верными себе! Поздравляю, — это уже к отцу, — ты воспитал достойного мужчину.
Отец совсем не казался польщенным. Из чувств, которые отражались на его лице, главенствующим было беспокойство.
Замиру постелили на другой половине дома; он непременно пожелал спать на полу, куда бросили тощий поролоновый матрас, подложив под изголовье свой посох — такой же темный, как его руки, только вместо сети морщин изукрашенный причудливой резьбой. Только среди ночи, уверясь, что ни один звук не долетит до этого гостя, ведущего себя чересчур по-хозяйски, отец с сыном решили поговорить. И лишь тогда вскрылись потайные связи, два десятилетия определявшие течение жизни этой выброшенной из привычной обстановки палестинской семьи…
Все началось с девочки. Младшей сестренки отца — озорницы, вечно пренебрегавшей наставлениями старших. У нее были роскошные волосы, уже в восемь лет укрывавшие ее плащом до пят, если распустить косы. Она была очень веселой и очень любила играть. Поэтому она потянулась к валявшейся на дороге кукле — хотя ей тысячу раз говорили, что нельзя трогать беспризорные игрушки. Израильские солдаты — неужели у них нет ни сердца, ни детей? — научились замаскировывать под игрушки взрыватели мин. Никто не видел, как это произошло, но среди разметавшихся окровавленных частей того, что еще недавно было крохотным телом будущей красавицы, обнаружили ошметки розового пластика и обуглившейся кукольной одежонки. Отец был единственным сыном, братом своих сестер — так же, как его сын сейчас. Он решился мстить. Чтобы вступить в террористическую организацию, не требовалось поиска связей, а лучшим рекомендательным письмом послужило заключение о смерти сестры. Единственное, чего он хотел, — убивать врагов Палестины. Убивать как можно скорей и как можно больше.