Семейное дело
Шрифт:
Оставалось одно: поступать так, как повелевает долг. Разве не это — путь великих? И он продолжал идти во главе своего отряда, перемещаясь из света в отдаленные области темноты.
В вентиляционную отдушину оперативники Славы Грязнова, конечно, не полезли. Им, а также самому Грязнову, Турецкому и группе захвата, работники «Метро-2» предложили более удобную и быструю дорогу. Она начиналась на Смоленской площади, в приметном желтом доме с башенкой, построенном по проекту академика Жолтовского.
— Это дом уникальный, — с гордостью комментировал общительный полковник ФСБ, с крупным носом и рдеющими щеками, взявший на себя обязанности как сопровождающего,
— Да ведь я слышал, — поддержал беседу Турецкий, — чуть ли не под каждым номенклатурным домом в Москве есть такие входы. Под высотками-то уж точно: под ними же пустоты, они стоят практически ни на чем. Признайтесь, а?
— Ну это все легенды, — не признался фээсбэшник, — которые, скорей всего, возникли из-за этого дома. На самом деле, нигде больше такого нету. Если еще где-то услышите, знайте: это выдумки журнала «Огонек». Понаписали в перестроечные годы всякой чуши… Кстати, название «Метро-2» тоже огоньковцы придумали, а теперь уже и свои его иначе не называют.
Так и не понял Турецкий: то ли румяный полковник искренне делился сведениями, то ли старался напустить побольше тумана, в котором утонула бы истина.
Так или иначе, присутствие полковника ФСБ оказалось необходимым, когда пришло время войти в «Метро-2». Если нелегальные входы в систему пребывали в состоянии неразгаданности и заброшенности, то легальные охранялись, да еще и как охранялись! На посту, где несли вахту мускулистые ребята, ничем не хуже спецназовцев, по виду сущие головорезы, со всех строго потребовали паспорта и служебные удостоверения и старательно их изучили. Только румяный полковник и звонок от генпрокурора помогли переломить ситуацию в пользу наших друзей, но у Турецкого сложилось впечатление, что переломить ее оказалось под силу только двум этим компонентам, вместе взятым. Одного из них оказалось бы недостаточно.
«Сурово работают парни», — с уважением подумал Александр Борисович, ступая на пол выложенного желтоватым кафелем наклонного коридора, уводящего вниз. Если бы не прямоугольники ламп дневного света, через равные промежутки украшавшие стены, выкрашенные в оливковый цвет, с полосами геометрического орнамента, можно было бы вообразить, что, ступая на этот уклон, попадаешь в прошлое. Или в будущее — в представлении советских кинематографистов. Кафельно-оливковое великолепие открывалось аркой, пышно изузоренной снопами пшеницы, скрещенными мечами, пятиконечными звездами, раскрытыми циркулями и еще какими-то атрибутами, вызывающими в памяти строку из песни «Каховка»: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути».
«А ведь не исключено, — забрела в голову Турецкому поэтическая мысль, — что там, внизу, на запасном пути „Метро-2“, до сих пор стоит в ожидании боя тот самый песенный бронепоезд. Проржавел уже как пить дать…»
Предаваться мыслям было недосуг. Впереди ждали пути и переходы, слабо освещенные тоннели и тайные тропы, которые замыслили сотрудники Сталина и заново открыли графферы. За графферами прошли террористы, а теперь настала очередь тех, кто стремится предотвратить теракт.
Общительный фээсбэшник покинул их тотчас же после контрольно-пропускного пункта.
— И не просите, — молвил он с такой улыбочкой, точно отказывался от увеселительной прогулки, — на героизм не нарываюсь, мое дело маленькое. Сейчас мы с инженерным составом должны покумекать насчет освещения.
— Что-что? — не сразу сообразил Турецкий.
— Тот участок, куда вы стремитесь, в настоящий момент не освещен. Ни к чему: им ведь не пользуются… Чтобы включить там лампы, придется покопаться в проводах.
Проводником в предстоящих лабиринтах стал один из могучих парняг, вроде тех, которые дежурили на контрольно-пропускном пункте. Засчитав близнецам Скворцовым добровольную помощь следствию, под землю их не потащили. Независимо от того, какое наказание ждет Кирилла и Ростислава в дальнейшем, этим наказанием не окажется смертная казнь. А столкновение с людьми, которым они невольно содействовали, грозит неопытным ребятам гибелью. Тут и профессионалам-то неизвестно чего ждать… Нет, после того как удастся предотвратить теракт, близнецов должны предъявить Нинель Петровне в целости и сохранности.
Если удастся.
Керим перемещался по сложным коридорам с той же невозмутимостью и легкостью, как по заасфальтированной улице там, высоко. Порой приходилось, вышибая обросшие липкой пылью решетки, проникать в вентиляционные отверстия, где сквозняки носили ту же всепроникающую пыль: она чесалась в глазах, неприятно першила в глотке, колюче засоряла легкие. Локти и колени скользили по какой-то тинообразной дряни, наслаивавшейся здесь в течение лет. То и дело террористы попадали в непроглядно-черные места, угольную плотность которых прорезали только лучи карманных фонариков. То здесь, то там лучи натыкались на стены, подвергшиеся обработке «Графферов Пикассо».
В террористической группе не было никого, достаточно образованного, чтобы сравнить эти граффити, которые, по всей видимости, никто никогда не увидит, с помпезной лепниной и мозаикой на официальных станциях московского центра, находившихся совсем рядом и задуманных, помимо утилитарной транспортной функции, как центры повседневной обработки сознания, своего рода подземные святилища Страны Советов. И то, и другое — явления идеологические; но если эпоха владычества советской идеологии умерла, оставив после себя эти не слишком понятные для москвичей символы, то изображения, оставляемые «Графферами Пикассо», имеют шанс стать провозвестниками новой эпохи. Теперешним людям она представляется жуткой, тем, кто будет жить тогда, будет казаться абсолютно нормальной, так же как советским людям, не знавшим ничего другого, казался абсолютно нормальным и светлым их странный, зеркальный, вывернутый мир. И как знать, не извлекут ли те неведомые люди будущего на поверхность фрагменты стен, покрытых граффити, не поместят ли их в музей как раннее свидетельство зарождения новой культуры? Или, если они не будут знать даже такого слова, как «музей», не станет ли разрисованное «Графферами Пикассо» «Метро-2» святилищем, местом для совершения неких социально-мистических ритуалов?
Подобные идеи, правда в неоформленном виде, роились в мозге Керима. Совершенно не разбираясь в искусстве, он отлично разбирался в магии и был уверен, что каждый нанесенный символ не исчезает бесследно, а оказывает скрытое влияние не на одну человеческую жизнь. Не однажды Керим задумчиво останавливался посреди «Арбатской» или «Комсомольской», ловя в орнаменте знакомые очертания пентаграмм, кадуцеев, рун… «Ре ту зервани ратно решти, — произносил про себя Керим слова иранских ариев, сливающиеся с орнаментом. — Артаваити…» Эти слова имели смысл, но смысл не так важен, как ритм — вот основа магического искусства. Важны колебания, которые поднимают тебя и несут, как волны, чтобы на гребне волны ты мог задать практически важный вопрос. И получить ответ.