Семейное дело
Шрифт:
Но Палыч, точно в театр, в первых рядах пришел посмотреть на тех, кто убрал с лица земли обнаруженных Палычем людей, к которым он чувствовал определенную родственность. И диспетчершу Светку прихватил — удостоверясь, что Палыч не наврал насчет трупов и что они ему не померещились в белой горячке, Светка перед ним извинилась, что способствовало тихому и незаметному примирению. Палыч — добрый человек, отходчивый. Месяц как не пьет, Светкину девочку дочкой называет, короче, сплошное семейное счастье впереди. А начиналось с трупов в кустарнике… Вот тут и пойми! Одному горе, другому радость. Жизнь — она ведь не черно-белая, в ней всякого понамешано.
Поддаваясь настойчивым уговорам и тычкам охранников, оберегая Светку от случайных травм, Пал Палыч Безносиков все-таки двинулся к депо, чтобы продолжить трудовую деятельность на благо пассажиров Московского метрополитена. Но перед этим он успел словить взгляд одного из убийц, стоявшего вполоборота к Палычу посреди поломанных в тот страшный вечер и до сих пор не восстановивших прежний вид кустов. Прежде чем Палыч окончательно откочевал подальше, убийца обернулся к нему широким небритым лицом с глубокими темными носогубными складками, выглядывавшим из капюшона куртки, похожего на старинный шлем. Может, поэтому, а может, по другой причине, убийца являл собой печальное зрелище и смахивал на выходца из дремучих варварских веков, который потерпел поражение и теперь со связанными руками где бежит вприпрыжку, где плетется по степи, привязанный к седлу победителя. Эта смутная и чересчур изысканная для Палыча ассоциация мелькнула где-то в подсознании, не затронув девственного разума, потому что из депо в это время как раз донеслось «Ау, Палыч!», а потом еще «Светлана!», и надо было идти работать, а значит — некогда задумываться о всяких там убийцах, тем более что не Палычево это дело.
— Абу Салех связался со мной, — монотонно докладывал шлемоносный пленник Ахмед Шарипов, — и мы уже это, да? Поставили за ним слежку. Быстро. У нас взрывчатка была в поезде, а данные поезда остались на видео. И за Бирюковым следили, да? — Эти короткие быстрые вопросы служили у Шарипова чем-то вроде припева в песне. На самом деле, он не спрашивал, а утверждал. — Поняли, куда идут, и засаду ему тут подготовили. Наши люди, да? И Абу Салех. Меня не было, да? Я их не убивал…
— Моему товарищу отказывает память, — усмехнулся Абу Салех. Даже в несчастье он оставался надменно-аристократичен: помирать, так с музыкой, как говорят русские — русскими идиоматическими выражениями он владел отменно. Абу Салеху терять было нечего: генетическая экспертиза установила идентичность его крови, волос и эпидермиса материалу, извлеченному из-под ногтей убитого Бориса Валентиновича Бирюкова. — И был, и участвовал. Именно он застрелил Скворцова.
— Собака! — до глубины души поразился Шарипов. — Свинья!
— Так, прекращаем личные разговоры, — устало вмешался Александр Борисович Турецкий, пока Шарипов не успел припомнить вслух еще какое-нибудь нечистое для мусульманина животное. — Покажите, где стоял Бирюков, а где вы…
Но стоит ли вынуждать читателя присутствовать при долгом следственном эксперименте, в результате которого была восстановлена картина преступления? Не лучше ли передать своими словами, что происходило в вечер убийства вблизи депо?
Станции метро часто называются вопреки всякой доступной простому человеку логике, однако, по мнению Бориса Валентиновича Бирюкова, две станции Арбатско-Покровской линии поставили мировой рекорд по нелогичности. Так исторически сложилось, что от станции «Измайловский парк» до самого парка требуется идти и идти, зато очаровательная открытая станция, где вплотную к путям подступают деревья, летом зеленые, зимой белые, носит название «Измайловская»! Предложения об изменении названий кто только не вносил, но во избежание дальнейшей путаницы руководство метрополитена все же предпочло остаться с тем хаосом, который уже создали предшественники.
Такие вот ни к чему не обязывающие мысли сплетали узор в голове Бориса Валентиновича, который топтался на открытой платформе в ожидании друга, любуясь весенним лесом. Любоваться в это переходное время года было особенно нечем: голые, пока еще без намека на листья, вершины деревьев сиротливо гнулись под ветром, чернея на фоне вечереющего неба, а их стволы выступали из совершенно еще зимних снежных напластований. Своеобразная красота чувствовалась и здесь: красота, подвластная скорее не живописи, а графике. Многолетнее общение с Николаем Скворцовым наградило Бирюкова определенной эрудицией… Он задумался о том, что природа в разнообразнейших своих проявлениях либо красива, либо ужасающа, но никогда не гнусна. Нет, слово «гнусный» правомерно применять лишь к человеческим поступкам… Еще не зная, какие откровения предстоит ему сегодня выслушать, Бирюков подумал так, едва заприметил Николая в числе пассажиров, покинувших очередной поезд. Лицо друга конкретизировалось по мере приближения, и Борис Валентинович отметил, что выглядит он не так плохо, как можно было вообразить вчера вечером, с тревогой вслушиваясь во взвинченный, почти истеричный, тон его голоса. Ну да Колька всегда хорошо выглядит. В свои годы — почти мальчишка! И одевается по-юношески. Ну что ж, пускай, если фигура и профессия позволяют. Борис Валентинович не был завистлив и не тяготился своей формой, поэтому порадовался за друга безо всякой задней мысли.
Может, ничего экстраординарного не произошло?
Николай Скворцов заметил друга не сразу: он был лишен милицейской выучки. Зато когда заметил, бросился к нему по платформе, огибая никуда не торопящихся пассажиров. Так бросается потерянный и найденный ребенок к отцу. Что-то затравленное и беспомощное проступило в этом давно уже самостоятельном человеке, знаменитом художнике, и перед Борисом Бирюковым отчетливо встало воспоминание, как они вдвоем в шестом классе оборонялись от банды восьмиклассников, которые отбирали у младших деньги, выдаваемые родителями на завтраки. Колька был гордый и не хотел отдавать деньги, но ужасно боялся драться… Видно, к сожалению, что он ввязался в серьезную драку. Ну да ничего. Прежде, объединив свои силы, случалось выходить победителями, и сейчас получится так же, Бирюков уверен.
— Коля! — Утешающим, покровительственным жестом Борис Валентинович похлопал друга по спине молодежной сине-белой куртки. — Да не беги, не беги. Успокойся, я здесь.
Посторонний наблюдатель… да был ли наблюдатель, которому припала охота в тот весенний, но ветреный вечер следить за двумя не такими уж молодыми и не слишком схожими между собою людьми? Словом, этот реальный или предполагаемый наблюдатель отметил бы, что, сойдя с платформы станции «Измайловская», эти двое направились лесопарковой зоной вдоль путей в обратном направлении, от периферии к центру. Они о чем-то беседовали, сначала взвинченно, затем все более и более спокойно, словно втягиваясь в ритм медленной холодной весны. Тот из двоих, кто выглядел моложавее, в сине-белой куртке, то и дело взмахивал рукой, крепко сжимавшей ручку «дипломата», а второй, с виду постарше и посолиднее, подкреплял сказанное движениями ладони, словно рубил что-то, наподобие тренирующегося каратиста. Их крохотные фигурки неторопливо двигались по узкой тропе, разделяющей две враждебные силы: по левую руку оставался мир наступательной лязгающей техники, представленной выбравшейся на поверхность линией метро, справа же пролегала зона первозданной природы — затаившейся, терпеливой и словно что-то замышлявшей.
Двое беседующих не обращали внимания на это настроение, разлитое в лесу; наоборот, по сравнению с поездами метро, которые проносились мимо, исторгая неприятный запах и свист, безмолвие природы казалось им, очевидно, более приемлемым. Должно быть, в том, что беседа, приобретшая серьезный оборот, требовала тишины, заключалась причина, что они все сильнее и сильнее сдвигались в кустарниковые заросли, которыми обсажены были пути поездов метро. Эти двое, беспечно отклонясь от тропы, придуманной кем-то и когда-то именно в целях безопасности, предпочитали проваливаться в снег (с риском оставить там обувь) и ломать кустарниковые прутья в своем движении, продолжаемом просто ради того, чтобы на ходу поговорить как следует, а вовсе не с целью приблизиться к какой-либо конкретной цели.
Цель, однако, вставала на горизонте. Это была башня, с вершины четырежды ограненная циферблатами (в подступающей все теснее тьме, превращавшей вечер в ночь, трудно было определить, какое время обозначено на каждом). А под башней находилось депо — место, где ночуют и лечатся поезда метрополитена. Тьма искажала также и его очертания: благодаря доносящимся из глубины его сполохам, то белым, то фиолетовым, то багряным, депо виделось чем-то неправдоподобным, сказочным, чем-то средним между пещерой трудолюбивых гномов, кующих железо, и адским крематорием, который только сегодня взял повышенные обязательства по сжиганию грешных душ.