Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
"Уходите!" — вдруг послышался ему Сашин голос, и он сжал кулаки. Да, не ходить туда, не ходить — вот и все! Что в ней? Зачем это мне? И нехороша она совсем… Умна? Да и не умна! Какое-то глупое ребячество, наивность какая-то не по возрасту. Ведь как-никак у нее ребенок. А ведет она себя так, словно думает, будто детей приносят аисты. Так что же, что? Ничего! И стоило ему сказать это слово, как вся она предстала вдруг перед ним. Ему стало жалко ее, и страшно за нее, и он понял, что не надо ни о чем себя спрашивать — ни о том, умна ли она, добра ли, красива. Сквозь боль и обиду он вдруг увидел ее. Вот она наклоняется к больному ребенку и говорит: "Сейчас, сейчас, дорогой, сейчас они уйдут". Вот сидит в кино, подняв лицо к экрану. Он увидел ее полудетское взволнованное лицо и услышал голос: "Если она умрет, так уж лучше уйдемте…"
"Она не умрет!" — отвечал он, сам еще не зная, что будет дальше.
Никогда он не был в такой зависимости от другого человека, и эта зависимость от ее взгляда, от улыбки мучила, тяготила его.
Как же это случилось? Когда? — спрашивал он себя — и не мог ответить.
Наверно, Сашу можно обнять за плечи. Если холодно, стянуть с ее озябших рук варежки и погреть их своим дыханием. Наверно, Сашу можно поцеловать. Целовал же он других женщин! Но то, что было с другими малостью, с ней казалось немыслимо. Он даже вообразить не мог, что наклоняется к этому лицу и целует. Он только один раз поцеловал ее руку, один-единственный раз, когда она навещала его, больного. Вдруг он вспомнил Лешу и безобразную сцену на кинофабрике. Как найти в себе силы, чтоб пройти мимо этого? Не заметить и снова постучаться в ту дверь?
"Уходите!" — снова послышался ему Сашин голос, и он скрипнул зубами. Да, не ходить туда, не ходить.
— Не постучусь! Уйду! — сказал он себе. Поливанов знал, что он сейчас сделает. Спустился к Трубной, пошарил в карманах, отыскал гривенник и подошел к Телефону-автомату. Он едва дождался, пока освободится телефон. Какая-то женщина, стоя в будке, кричала:
— Я тебя не про салат спрашиваю! Салат — особая статья! Я про тесто! А подсолнечного? Сколько подсолнечного?
Поливанов слушал все это и думал: "Бог ты мой, что она говорит? И зачем она только живет на свете?"
— Привет Танечке! — кричала женщина в телефонной будке. До скорого! Есть такое дело!
Она вышла… Поливанов с ненавистью взглянул на ее полное, распаренное от жары лицо, вошел в будку и набрал номер.
— Митя! Где вы пропадали? Как вам не стыдно? — услышал он обрадованный женский голос.
— Я хочу вас видеть, — сказал Поливанов. — Сегодня. Да. Сейчас же. Хорошо. У "Националя". Не опаздывайте! Какие гости? Пошлите всех к черту! Я вас жду. И он ждал у входа в "Националь". Он говорил, почти заклинал: "Скорее, скорее, да где же ты?" — как будто собирался совершить единственный в жизни шаг, единственный и непоправимый.
Она пришла не с той стороны, откуда он ждал ее. Высокая, стройная, ничуть на Сашу не похожая — черноволосая и черноглазая. Он кинулся к ней, поцеловал ее руки. Она взглянула на него, тронутая и удивленная.
— Митя, я соскучилась. Куда, вы исчезли?
— Потом, потом. А сейчас давайте пить хорошее вино и есть вкусные вещи. Чего вам хочется, Машенька?
Она сидела против него за столиком, пила кофе, ела мороженое. Он, крепко сжав губы, смотрел в зал, почти не слушая ее болтовню.
А она говорила:
— Вы слышали, Митя, что Татьяна Сергеевна оставила Костю? Ну, как же, вся Москва только этим и занята. И кто-то очень смешно сказал: после каждого такого случая хочется бросать мужей. Правда, смешно? Знаете, как те домашние гуси, которые хлопают крыльями, когда над ними пролетает косяк диких? Они вовсе не приветствуют их, они хотят улететь за ними. Митя, вы меня не слушаете?
Она говорила, а глаза ее смотрели грустно. И от этого его собственная боль становилась сильнее. Заиграл джаз. На лицах музыкантов лежало странно безразличное выражение. Оглушительный рев джаза, эти безразличные, застывшие лица, кружившиеся пары, и женщина, пришедшая по его зову, — все было ни к чему.
— Вам плохо, Митя? У вас что-нибудь случилось? Митя, вы меня слышите?
— Я слышу, слышу, Машенька. У меня ровно ничего не случилось.
Он не слушал. Он пил рюмку за рюмкой и думал: "Нет, я наплюю. Если человек хочет наплевать, он может, надо только очень сильно захотеть. А я хочу. Я ее не увижу больше. Я забуду, где она живет. Встретившись, я не узнаю ее, потому что не вспомню ее лица. Наконец я просто напьюсь. Я буду просыпаться, а бутылка рядом. Выпью — и встану, умоюсь и пойду на работу… И ничего не было… И опять напьюсь, и опять… А потом позвоню Маше, и она придет. И мне будет тепло с ней, и она будет благодарна просто за то, что я рядом. Я хочу, чтоб меня любили. Чтоб мне радовались. Чтоб меня ждали. Чтоб жить без меня не могли. Вот так…"
Он вел Машу домой. И она снова спрашивала:
— Вы не слушаете, Митя?
— И он отвечал:
— Я слушаю, слушаю, Машенька.
Когда они дошли до ее дверей, она подняла к нему лицо и спросила:
— Зайдете, Митя? И тогда Поливанов, сам удивляясь жестокости и неожиданности своего поступка, пошел, почти побежал по улице не оглядываясь.
Через неделю он уехал. Взял отпуск и уехал на Белое море, где руководил биостанцией его давний приятель, Уехал, не позвонив Саше и не простившись с ней.
Там, где жили биологи, все было мирно, тихо, ясно. Лесистая бухточка. Брезентовые палатки и мачта с выгоревшим на солнце вымпелом. Море, небо, простор, безлюдье.
Темнели кресты, серые, покосившиеся. Их ставили давно, в память благополучного возвращения из плаванья, после сильных штормов. Море билось о берег. Так оно билось до встречи Поливанова с Сашей, так будет биться, когда их обоих не станет.
По вечерам студенты — их было на острове всего девять человек сидели у костра, играли на гитаре и пели. Поливанов вместе со всеми жег костры, помогал в работах, которые велись на станции. Он был прекрасным гребцом, умели столярничать, и плотничать все это пригодилось здесь.
Однажды он вел моторку. Лодка, мелко вздрагивая на волне, взяла курс в открытое море. Чуть левее лодки плыла утка с выводком утят. И вдруг, оторвавшись от воды, она подлетела к лодке и стала "заманивать" вправо. Поливанов резко отвернул вправо, успокоенная утка что-то прокричала вслед, подлетела к утятам и скрылась вместе с ними в волнах.
Вот бы Ане рассказать, — подумал Поливанов. Заметил, что подумал спокойно, без боли, и вздохнул с облегчением. Вечерами он подолгу бродил вдоль берега и удивлялся, что воспоминания поворачивались теперь как-то иначе — все, чем он дорожил, словно потускнело.