Семейный экипаж

Романовский Станислав Тимофеевич

Сверху Нурлану хорошо видно, как под водой малиново светится тело отца, как он по-лягушачьи толкается ногами, и ему, раскалённому, должно быть! благостно в этой светлой, как роса, реке.

Наконец отец выныривает, мотает головой, отряхивая с волос влагу и издаёт победный клич:

— Воля!

И опять уходит в глубину остужаться.

После бани отец, несколько не похожий на себя — багроволикий, с распустившимися усами, пьёт чай в столовой. На стане остались мама, она после мужчин тоже парилась в бане, повариха Алевтина и Нурлан.

Отец пьёт густой чай, пиалу за пиалой, голый до пояса, а мать то и дело промокает пот на его груди и спине двумя полотенцами.

— Простуда выходит, — говорит отец. — Прошлая и будущая.

Он глядит на Нурлана, а Нурлан на него и, не выдержав, просит полотенце у матери:

— А я?

Бережней бережного сын вытирает сильные бронзовые плечи отца, дотрагивается до белой отметины на шее и спрашивает:

— Папочка, пуля?..

— Простуда, — говорит отец. — Стояли мы на острове с пушкой и пушке окоп долбили. Ломы ломались — до того земля закаменела от холода. Тут меня и прихватила простуда, но я виду не подал, с батареи не ушёл.

— Как дедушка! — радуется Нурлан. — Его на Лысых горах ранило, а он из окопов тоже не ушёл.

— Как его здоровье-то? — спрашивает отец. — Не болеет?

— У стариков одна болезнь — старость, — отвечает мать. — А так ничего. Хлопотливый.

— Он всю жизнь такой — мой родной прадедушка, — улыбается отец и гладит Нурлана по голове.

Рука у отца сильная, а гладит он легонько, как целует, и Нурлан спрашивает:

— Папа, ты много раз стрелял из пушки?

— Приходилось.

— А уши затыкал?

— Никогда.

Нурлан вспоминает минувшую грозу и удивляется:

— Почему ты уши не затыкал?

— Потому что я солдат. Артиллерист. А артиллеристы никогда не затыкают уши. Я открывал рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки.

— А если в рот бабочка залетит? — вслух задумывается Нурлан. — Она залетит и вылетит?

Разморенный баней и чаем, отец улыбается, одной рукой гладит Нурлана, а другой маму. И от этого мальчику хорошо: все трое рядышком, вместе, и по всем троим идёт одно тепло.

— Ты кого-нибудь убил из пушки? — спрашивает Нурлан и пугается своего вопроса.

— Никого, — говорит отец. — Я на учениях только стрелял… Всякое было. А через границу они не пошли, побоялись. Советский Союз всё-таки!..

Повариха Алевтина, подперев щёку рукой, с добром глядит на всех троих и говорит, как поёт:

— Хорошо нынче на стане. Тихо. Покойно. Весь народ в чистом поле… Страда. Вот мы и страдаем.

— С утра тоже в ноле пойду, — вслух загадывает отец. — А то и раньше.

Воспоминания об отце, доармейском, безусом, сейчас приходят к мальчику, живые и явственные, и, соприкасаясь с явью, наполняют душу человека неизъяснимым счастьем, от которого теснится дыхание. И это здание, пропахшее кухней, и эта речка, и эта банька-землянка, и эта степь, и небо над ней так милы мальчику, как прежде не были милы никогда, оттого что они освящены присутствием родителя.

Нурлан всматривается, вслушивается в отца, вдыхает его тепло и, как ягнёнок, трётся головой о его руку.

Глава десятая

РАЗГОВОР С ЛИСТВЕННИЦЕЙ

Ближе к вечеру Нурлан собирается встречать родителей. На стане никого нет, кроме поварихи Алевтины. Да на вешалке висит чёрная кожаная фуражка. Её забыл Инкогнито, которого за ненадобностью отправили в город. Эта фуражка почему-то беспокоит Нурлана. Он старается быстрее прошмыгнуть мимо неё и по пыльной дороге бежит в поле.

Там, где работают родители, над полем, как зелёная округлая гора, возвышается пятисотлетняя лиственница.

Она одна-одинёшенька на всё величайшее безлесное пространство.

Лиственница растёт в плоской круглой лунке, куда, оберегая её от засухи, сбегаются дождевые и вешние воды. Узловатый ствол её, мученный морозами и ветрами, ветвится невысоко от земли, и весь он в морозобойных трещинах и буграх-мозолях, как ладонь крестьянина.

Мальчик распахивает руки, обнимает, сколько может захватить, тёплый древесный ствол, прижимается к нему щекой и близко видит натёк смолы. А в нём, как синий жук в янтаре, запеклось железо. Четырёхгранник.

Наконечник боевой стрелы!

Какую тайну хранит он — кованый кусочек металла? Были времена, когда такой стрелой лучший лучник насквозь пробивал трёх сайгаков на бегу, на лету. Или доставал белого лебедя под облаками и относил на царскую кухню. Или просекал самую крепкую кольчугу…

А что, если извлечь наконечник из засмолка и показать отцу? Отец про оружие многое знает.

Чем извлечь-то?

Да и больно будет дереву: живое оно.

Нурлан гладит его, пальцами опробует наросты, неровности, морозобоины, слышит тяжёлый потаённый гул и мысленно разговаривает с деревом:

«Тебе хочется в другие страны?»

«Как это?»

«А так. Всю жизнь ты стоишь на одном месте. Нигде не была, никуда не ездила. Разве тебе не хочется объехать весь мир?»

«Нет».

«Почему? Разве это плохо: лиственница-путешественница?»

«Здесь я слышу весь мир. Мои корни ветвятся глубоко-глубоко, припадают к чистейшим родникам тысячелетий, и этим я жива. Мои корни слышат всю Землю, ее мантию и удары расплавленного слитка — сердца Земли».

«У Земли — крепкое сердце?»