Семейный экипаж
Шрифт:
— Посиди — умный буду, — обещает незнакомец.
— Люди в ночь по тревоге пошли работать. Руденко — инженер… простуженный! — поехал хлеб убирать. Тоже из города… А ты пьёшь, как последний пьяница. Ты ещё ни одного зёрнышка не поднял! Знаешь, как тебя главный назвал?
— Как? — настораживается человек.
— Инкогнито. А я бы тебя ещё не так назвала!
Дальше Нурлан не слушает он видит термос, забытый у кровати. Мама в спешке забыла взять его на ночную жатву.
Термос с горячим отваром шиповника!
Один на двоих. Другого у них нет.
«Мамочка, ну что же это ты, а?»
Одевшись, Нурлан взваливает термос на плечо, словно снаряд, выходит в столовую и хочет тихонько проскользнуть мимо пьяного Инкогнито. Однако Инкогнито замечает его и, показывая пальцем па раздаточное окошко, спрашивает про повариху душевным шёпотом:
— Её Алей или Аней зовут?..
Не отвечая, Нурлан выбегает па волю. Ветром его больно толкает в грудь и едва не сбивает с пог. Он бежит в затишье, за торец здания, и, отдышавшись, прислушивается.
Глава шестая
БЕРЕГИНЯ
По степи с перекатным гулом катился ветер. При свете далёкой молнии мальчик увидел, что ветер несёт по воздуху сорванные колосья, пыль и полову. А пшеница мечется туда-сюда.
Вспышка молнии озарила раздорожье, череп быка с тёмными глазницами и одним рогом, и мальчик, не испугавшись, побежал по правой дороге и свернул на тропинку в хлебах, где, по его предчувствию, была мама.
Справа, как пароход в огнях, по грудь в пшенице плыла железная громадина. Мамин комбайн!
Напрямик бежать к машине нельзя, и не потому, что не пробиться Нурлану через пшеничную густель.
А потому, что грешно хлеб топтать.
Только в обход!
Тропинка вывела его на толоку — на землю, ископыченную пастьбой, — и, запнувшись о копытный след, Нурлан упал, не выпуская из рук термоса.
На шею повыше воротника рубахи упала большая холодная капля. Нурлан встал и, прихрамывая, пошёл по толоке на голос комбайна. А кругом падали редкие звучные капли… Случаются в степи такие вот странные дожди: в горячих токах воздуха летят ледяные капли, как из погреба, готовые вот-вот обернуться градом.
Тяжело ступая, Нурлан поднимался по склону, по которому струились белые ковыли. Полыхнула молния, и одновременно с ней грохнул гром, рассыпавшись на подгромовники. Сердце Нурлана не успело отмякнуть от страха, как близко от него разорвалась вторая молния и осветила каменную бабу-берегиню, её широкое лицо, узкие прорези глаз, крупные руки, покойно сложенные на животе.
Нурлану было жутковато и всё-таки отрадно смотреть на неё, словно он встретил в степи живую душу, а не камень. Мальчик подумал о том, что за многие сотни лет в изваяние не попадала ни одна молния и, стало быть, около берегини можно переждать грозу.
Нурлан ощупал всё ещё тёплый от дневного жара камень… Берегиня была несколько наклонена назад над луной, где скопились сухие стебли и листья. Мальчик забрался в эту лунку, как в гнёздышко, положил в головах термос и закрыл глаза.
Промокнуть он не успел. Настоящий дождь да с градом пошёл только сейчас. Градины прыгали вокруг, били, как пули но камню!.. Крошки льда и мелкие капли изредка кропили лицо мальчика. А там, в лунке, было тепло и сухо.
Град налетел и укатил куда-то. Сквозь зажмуренные веки Нурлан видел вспышки молний. Из края в край степи гремела гроза, а дождь падал всё реже и реже.
Из укрытия Нурлан подставил дождю открытую ладонь и долго ждал, когда в неё упадёт капля.
Выглянула луна, и в её свете влажно заблестели ковыли. С термосом, как с малым ребёнком на руках, Нурлан выбрался из укрытия.
Берегиня, вымытая чисто-начисто, загадочно улыбалась мокрым лицом, и в каменных ладонях её, как гроздь незрелого винограда, белели градины. Она обсыхала под слабым ветром, неожиданно тёплым, и смотрела куда-то поверх Нурлана.
Он уходил от неё, оскальзываясь на градинах, оглядывался и задерживался на берегине взглядом с благодарностью за приют от непогоды, пока она не пропала из глаз.
Под курганом Нурлан увидел комбайн, неподвижный, как дом, с выбитыми стёклами и без единого огня. Сердце его сжалось. На борту комбайна, как на борту боевого истребителя во время войны, были нарисованы пятиконечные звёзды: два ряда полных, а третий только начат.
Это был мамин комбайн.
А мамы не было.
Где она?
У нескошенной пшеницы, далековато от машины, Нурлан увидел человека, с головой накрывшегося мокрым плащом, и пошёл к нему.
Плащ открылся, и, как свет в окошке, Нурлан увидел прекрасное смуглое лицо матери, в каплях дождя, в шелушках от солнца, и тёмный огонь ее глаз под длинными ресницами. Вместе с термосом она втянула сына под плащ, пахнущий дождём, хлебом и солидолом, и, целуя в глаза и лоб, шептала:
— Мальчик мой!.. Мальчик мои маленький!.. Большой мой мужчина! Как ты нашёл меня? Зачем? Нельзя так в твои годы… Ты шёл ко мне, чтобы напоить меня горячим отваром? Нёс такую тяжесть?.. Спасибо!.. Только больше так не делай, ладно? Ты меня любишь? Ой, что я спрашиваю! Глупая. Любимый мой!.. Ты не боялся молний? Ты ещё маленький, поэтому не боялся. А мне казалось, что все они падают в меня!.. Я остановила комбайн, а сама бегом сюда. Я такая трусиха! Я боюсь грозы…
— Мама, грозы больше нет!
Она выглянула из-под плаща, выпрямилась, подставила небу лицо и, поёжившись, воскликнула:
— Свежо-то как!..
Вместе с сыном мама обошла комбайн и сказала с грустью:
— Я машину не успела от града отвернуть… У меня все стёкла выбило. Просо, конечно, побило. Овсам досталось. Они тоже — метёлочками… Пшеница устояла: она собраннее. Вот мы её и будем убирать!
Она достала железный шприц с маслом, легко скользнула под железное днище машины, чтобы смазать его. За ней скользнул Нурлан. Здесь было сухо. И в узком пространстве между стернёй и днищем загостился жаркий день. Отсюда комбайн представляется Нурлану сильным, добродушным, но беззащитным существом.