Семидольный человек. Опыт историософии
Шрифт:
Принимается, что для каждой ситуации есть своё семантическое пространство и в зависимости от поставленной задачи, когнитивная структура будет либо усложнённой (для решения математических алгоритмов), либо упрощённой (для бытовых и обыденных дел). Философия универсальна, от чего и модель обосновывается одна – универсальная для всех. Это семантическое пространство есть современная интерпретация универсалия, каковым в истории обозначался посредник между идеальным и материальным. Таковым посредником, «парадигмальным проектом» нарекается основа всей книги – семидольная модель человека, которую необходимо воспринимать символически и никак иначе.
О символе и аллегории
Что делает универсалий универсалием? Если вещь имеет одну цель для обозначения, то она менее универсальна чем способная быть адаптивной ко множеству явлений. Многозначность предмета отражает его символическую натуру. Именно в символике покоится смысл универсализма, когда интерпретация не единична, а обладает множественной выборкой.
Символизация
Таково моё понимание символического и аллегорического. Корить меня за такое представление не стоит, т. к. до XVIII в. разделение символа и аллегории вовсе не подлежало рассмотрению. С приходом «Бури и натиска» пришла литература Гёте, который первым задался вопросом о соотношении двух определений с целью получения точного и ясного ответа. Периоды вселенского аллегоризма и метафизического символизма средневековья только краем задевали остроугольную проблематику. Данте был уже ближе к точному определению того, что есть символ, а что аллегория, но также проходит эту тему довольно поверхностно. Гёте, напротив, поставил перед собой задачу разъяснить особенность восприятия символа и аллегории [10] . «Аллегорическое отличается от символического тем, что последнее обозначает косвенно, а первое прямо», написано в «О предметах изобразительного искусства». Итак, аллегория, оно же понятие, бьёт указательно и конкретно, когда как первое остаётся абстрактным и своего рода прапонятием.
10
«Символ превращает явление в идею и идею в образ, но так, что идея, запечатленная в образе, навсегда остается бесконечно действенной и недостижимой, и, даже будучи выражена на всех языках, она все же остается невыразимой» (1. 113). «Далеко не одно и то же, подыскивает ли поэт для выражения всеобщего нечто частное или же в частном прозревает всеобщее. Первый путь приводит к аллегории, в которой частное имеет значение только примера, только образца всеобщего, последний же и составляет подлинную природу поэзии; поэзия называет частное, не думая о всеобщем и на него не указуя. Но кто живо воспримет изображенное ею частное, приобретет вместе с ним и всеобщее, вовсе того не сознавая или осознав это только позднее» (Гёте И. В. Максимы и рефлексии // Собр. соч. М.: Художественная литература, 1980. Т. 10. С. 425 / Пер. Н. Вильмонта и Наталии Ман).
Символ есть прообраз аллегории и будучи никогда не явленным, он ассоциируется с истинно трансцендентным, всегда потенциальным и лишь подразумевающимся. Влечение к этой сокровенности выходит получением подачек – понятий, как попыток выразить улетучивающуюся истину. История только и двигалась манящими символами, их расщеплением, повторным связыванием и очередным расколачиванием на какое-то множество. К примеру, чувствуя в природе всё увиливающую тайну, мы воплотили её в богах и мифах, как бы раскроив трудно прочитываемый символ на аллегорические образы. Уже создав пантеон, божественную иерархию, аллегоризация вновь заменяется символом – общим для всего первоначалом. Им становится натуралистическое мировоззрение основывающееся на стихийных элементалях. Вода стала единично отобранным понятием (аллегорией), но в сочетании с тремя остальными, получался новый образ (символ) – предпочтительность абстрактного и более отвлечённого (числа, атомы). Решив синтезировать эти частности, новой общностью пришёл уклон в сторону этических и идеалистических учений. Чехарда символов и аллегорий идёт от самой античности вплоть до наших дней и это будет нашим доверенным на всём историсофском пути.
Символ – это пародия на духа-беглеца, не существующего в чистом виде и проклятого постоянно скрываться в каком-то предмете. Ощущая рядом с собой человеческое домогательство, этот хитрый сгусток пневмы «перебегает» в следующий предмет, а нас, горе-сыщиков оставляет с пустышкой. Нам же, негодуя от вновь упущенной истины не остаётся ничего другого, кроме как клюнуть на следующую приманку и продолжить искать совращающую трансцендентность.
О семидольном человеке
Вернёмся же теперь к доминанте всего произведения. Семидольная модель человека – это попытка обоснования нового универсалия. Гёте тоже искал универсалий – прообраз или даже первообраз всего сущего. Был он удовлетворён своей находкой или же всё продолжал грезить уловом посущественней, но достоянием его раскопок стал «первичный феномен» [11] . В связке с гётевским пониманием символа и аллегории указывается, что сущность первичного феномена в символе, т. е. прапонятии для будущих аллегорий, строящихся вокруг символического явления.
11
«То, что мы замечаем в опыте, является большей частью только случаями, которые при некоторой внимательности можно подвести под общие эмпирические рубрики. Они раскрываются созерцанию посредством феноменов. Мы называем их первичными феноменами, потому что в явлении нет ничего выше их… Первичный феномен идеален, реален, символичен…» (Гете И. В. Избранные философские произведения. – М.: Наука, 1964. – С. 356).
Достаточно универсальное явление всегда предстаёт символом и возводит на свою орбиту производные аллегории. Так «Пространство» и «протяжённость» – это символы, рождающие понятия, вроде «право», «лево», «верх», «низ»; «вкус» дал повод к появлению «горького», «солёного», «кислого», «сладкого».
Э. Бенвенист считает символ – всеобщим словарём, содержание которого можно истолковывать как надязыковыми формами (сопричастными к символу знаками), так и подязыковыми [12] . Последнее есть то же толкование знаками, но залегающих куда глубже семантики привычных высказываний. Это уровень, идущий куда дальше привычных языковых форм и более отдалённые знаки уже будут не аллегориями, а следующими символами (См. изображение, где на каждом из уровней символ, вокруг каждого, как на орбите аллегории).
12
Бенвенист Э. Общая лингвистика / ред., вступит. ст. и комм. Ю. Г. Степанова. – М.: Прогресс, 1974. – С. 125.
Суть семиуровневой модели в поиске нового символа, который потенциально способен находиться в этой самой структуре, но покоящийся на, как выразился Бенвенист, «подязыковых» уровнях. Сейчас это могут быть спокойно используемые понятия и моя задача – показать, что природа их не аллегорична, а символична. Развивая внутреннее, внешнее тоже не заставит себя долго ждать. Семиуровневый универсалий на то и смеет так называться, ибо объемлет собою все прочие символы, возникавшие когда-либо в истории. На анализе же прошлых символов определится то, каким критериям отвечала вещь, от чего ей начинали предписывать чин универсальности. Будь то «внутренний словарь» Бенвениста или «первофеномен» Гёте – они образовывались в разных обстоятельствах, но цель преследовали всегда одну, это поиск новой символики, уводящей всё дальше от уже известного и обустроенного понятийным ореолом.
Приступая к нашему историософскому анализу, хочется ещё раз огласить вспомогательный инструментарий. Сперва прощупыванием номологических и исторических связей, мы отберём концептологическую основу какого-то периода; далее, по поиску аллегорий и символов опознаем образ универсалия, свойственный той или иной эпохе, который одновременно ещё окажется и определённым уровнем развития внутреннего поля, соответствующего одной из «долек» нашего семиэтажного Homo Sapiens; так семь временных промежутков окажут милость явить семь универсальных сущностей, среди которых я постараюсь выразить главную тенденцию, связывающую их всех в единое целое, тем самым, указав на тот единственный универсалий, нуждающийся в поддержке.
1-ый уровень бытия. Времена до 7-ми мудрецов Греции
Первыми протрубившими о пробуждении Эллады были витийства Гомера. Эпос отца древнегреческой литературы начинает психологически смотреть на человека и его место во вселенной, но прежде, чем понять принадлежность последнего, сперва стоило усвоить саму структуру мироздания. В этом грекам помогли мифы. Гомеровская космогония берёт начало от водного источника [13] , впоследствии разродившегося на всем известный божественный пантеон во главе с Зевсом. Под тенями небесных правителей роятся те, кого называют людьми и условно, выделим в фольклоре Гомера три типа человека: простой люд, полубоги и человек разума. Эту типологию соотнесём с тремя компонентами человеческой природы: псюхе, тюмос и ноос. Первый вид – миряне – не нуждается в каком-то пояснении, т. к. это те же статисты и фон во всякой истории; их природе соответствует псюхе – низший духовный элемент. Вторыми идут лица переднего плана и недалеко ушедших на арьерсцену: Ахилл, Геракл Лакедемон – они наполовину боги, наполовину люди и в их распоряжение отходит тюмос – умение направлять и контролировать свою волю. До третьей формы человечества, условно названной «человеком разума» гомеровское творчество не добирается, оно обрывается на последнем элементе – разуме или ноосе (позднее, нусе). Отсюда и ключевая мысль гомеровской антропогонии – всеми тремя элементами – псюхе, тюмосом и ноосом – владеют лишь боги, человек же достоен обладать первыми двумя. Слово разума – это достояние того, кто свободен от божественного покрова, от светоносных мантий богов и их исполненных преосвященства риз; для Гомера, такая личность – persona non grata, ибо история творится первым и вторым типом, когда как третий пока ещё только ориентир, к которому продолжает пробиваться Беотия с её дидактическим эпосом Пиндара, Эпаминдона и Гесиода.
13
«Океан – предок богов» (Илиада. XIV, 201), именно от него «всё происходит» (Илиада. XIV, 246).