Семилетняя война
Шрифт:
— Слабость не есть болезнь. Но уже как бы её преддверие. Когда во главу угла ставится польза не мира, а своя...
— Стало быть, и вы, и я больны, ибо не в общине?
— Для нас вся держава — община.
— А для иных нет? Для французов, например. Для тех же испанцев? А если нет, тогда что же такое Реконкиста?
— Ваше превосходительство, я знаю, что значит Реконкиста. Десятилетия внешней опасности сплотили народ испанский. За нами же — века и века сей угрозы. Насколько же мы крепче... Иные народы те же века живут как бы и спокойно. Хотя и воюют, но не ощущая при этом за своей спиной ужаса исчезновения. Страх же контрибуций — не страх.
— Значит, наша сила в предшествующих несчастьях... И стоит нам зажить без войн, как мы себя потеряем, ибо, как мы уже выяснили,
— Не все наши крестьяне рабы. И мир деревенский живёт... И память народная о великом и злом жива...
— Верю тебе, верю, не сердись, поручик. Просто мне, как, вижу, и тебе, хочется понять, кто мы, откуда и куда идём — вот и пристаю я к тебе с вопросами. Другой бы меня спросил — я бы отвечал бы, как ты вот сейчас. А уж коли довелось мне побывать в облике спрашивающего — удержаться не мог.
— Так, стало быть, вы со мной согласны?
— Согласен, согласен. Но в чём? Что мы лучше других? Но вот ты же не смог мне доказать сего. Ведь я не услышал же на свои вопросы таких ответов, после которых спрашивать уже нечего. Ведь так?
— Да, но...
— Вот видишь. Мы не лучше и не хуже. Просто мы — немного иные. Как и все прочие. Не надо сим ни гордиться, ни ужасаться. А просто понять и принять. И жить, исходя из сего постулата. Зная сильные и слабые свои стороны, можно усилить первые и попытаться избавиться от вторых. Понимать своё место в череде иных народов и жить, исходя из этого. Ты всё, Дмитрий, говорил верно о том, кто мы, но, может быть, просто, переводя свою душу в слова, что-то теряешь неуловимое. Сие невозможно объяснить — с сим можно токмо родиться. А уж коли родились, то и жить должно так, чтобы не стыдно было признаваться в том, кто ты.
— Истинно так.
— Вот и хорошо, что согласен. Верю, что ещё не раз наши дороги пересекутся. Выздоравливай давай, — мы ещё пригодимся!
И Румянцев, хлестнув коня, погнал его в голову колонны. Попов же, проводив его взглядом, улёгся на спину и долго смотрел в небо.
Глава III
ПОЛЯ ПРУССИИ, ИЛИ СТАНОВЛЕНИЕ ПОЛКОВОДЦА
Военная кампания 1758 года совершалась русской армией уже без фельдмаршала Апраксина, отстранённого от командования. Опального полководца вызвали в Россию и взяли под стражу. Там, в заточении, он и умер от апоплексического удара на одном из первых допросов.
Столь немилостиво судьба обошлась с недавним победителем Гросс-Егерсдофским всё из-за его очень уж поспешного отступления с места баталии, вызвавшего подозрение в Петербурге, ибо циркулировали слухи, что сие столь не характерное для медлительного по натуре фельдмаршала лихорадочно-быстрое движение не токмо акция военная. Но и сугубо политическая. Поскольку в это время, именно в это, императрицын двор пребывал в неустойчивой лихорадке ожидания — Елизавета всерьёз занемогла, надежд на выздоровление было мало, стало быть, вставал вопрос о преемнике. Или преемнице — канцлер Бестужев-Рюмин, ненавидя официального наследника трона — великого князя Петра Фёдоровича, намеревался способствовать воцарению супруги Петра — Екатерины.
Канцлер отписал о сей болезни фельдмаршалу. После чего началось движение русской армии к своим границам, возможно, для того, чтобы в нужный момент бросить тяжесть её штыков на неустойчивую чашу весов выбора преемника умирающей ныне императрицы — Пётр или Екатерина. Но Елизавета выздоровела. Канцлер за пессимистические намёки в переписке был приговорён к смертной казни, правда, заменённой ему ссылкой с лишением чинов и орденов. Конец Апраксина известен.
На следствии ему инкриминировали поспешность и необъяснимость отступления. Его объяснения — провианта, мол, не было, — вызывали вроде бы резонный вопрос:
— Почему отступал к границе, а не повёл войско к Кёнигсбергу?
— Так ведь
— А ты на что, фельдмаршал хренов? Тебе на что войско было дадено: противника бить, города брать или людей в нём морить? — грозно вопрошал допрашивающий подозреваемого член «Конференции» Александр Иванович Шувалов.
— Так ведь осада дело долгое — провианта же нету!
Эта сказка про белого бычка, как ей и положено, шла по кругу. Вслух не произносилось главное — думал или не думал полководец подправить штыками престол. Но в воздухе это главное постоянно витало. Как-то не учитывалось, наверное, со страху перед положительным ответом, ведь, как известно, лиха беда начало — что решение об отступлении принимал не Апраксин единолично, а военный совет, собиравшийся трижды. Среди же членов его лишь незначительная часть могла чувствовать себя приобщённой к большой политике двора. Да и фельдмаршал был не из тех людей, что потрясают вселенные. И войны были редки, малорезультативны — у солдат не успевал воспитаться культ полководца, зато все прекрасно помнили о царях, водивших самолично армии, так что незачем было Апраксину идти в Петербург. Из всех русских полководцев подобное могли бы сделать лишь через годы и годы — находясь в зените своей славы — лишь Румянцев и Суворов. И, говорят, Екатерина II, умирая, оставила о сём предмете бумагу, собираясь, использовав авторитет этих людей, лишить трона своего сына Павла и отдать его внуку Александру. Но это когда будет!
Пока же, ныне — на допросах химерического преторианца — по-прежнему «да» и «нет» не говорили, правда, пригрозив молчальнику пыткой, чего он и не перенёс. Дело — за отсутствием главного виновника — закрыли. А на его место — главнокомандующим — был назначен генерал-аншеф В.В. Фермор, англичанин по происхождению, бывший некогда начальником штаба у Миниха, а последнее время служивший главным директором императрициных построек.
Армия под его командованием по первому зимнему пути снова двинулась в Восточную Пруссию и в короткое время в январе 1758 года заняла её, благо и Левальда там уже не было — его корпус был переброшен в Померанию против шведов. В этом походе Пётр Румянцев командовал одной из двух наступающих колонн и занял Тильзит. Затем во главе своих частей он вместе с войсками генерала И. Салтыкова вступил в Кёнигсберг и Эльбинг. Вступил уже генерал-поручиком — чин сей был пожалован ему на Рождество.
Из Кёнигсберга вновь испечённый генерал-поручик был отправлен в Столбцы, что около Минска, — переформировывать кавалерию. Здесь учли его опыт 1756 года, когда он формировал новые гренадерские полки. Через три месяца Румянцев привёл в Мариенвердер 18 эскадронов, оставив на месте кадры для дальнейшего пополнения. Это, вместе с переформированными им же кирасирами, дало до семи тысяч регулярной конницы. С частью её он и маневрировал до последовавшей в августе осады Кюстрина.
Ох, Кюстрин, Кюстрин! Несчастливый для русских городок. Как ни крути, — а несчастливый. Ведь с него всё началось, а уж как закончилось-то!
Вообще-то, Кюстрин после занятия Восточной Пруссии стал главной стратегической целью военного плана Конференции. Эта крепость была узлом дорог и переправ при слиянии Варты с Одером на правом берегу последнего. «Чрез то король прусский лишился бы всей Померании и части Бранденбургии», — отмечалось в плане.
«Конференция» считала, что, «овладев Кюстрином, можно по справедливости удовольствоваться тем почти на всю кампанию нам и нашим союзникам». Это был типичный подход западноевропейской стратегии. Стратегия эта проявилась и в том, что сформированные в западных областях России пополнения были организованы — вместо того, чтобы влиться свежей кровью в поредевшие полки ветеранов — в отдельную группу, названную Обсервационным корпусом и двигавшуюся из района формирования с отставанием от главных сил армии, шедшей из Нижней Вислы. Фактическое разделение армии на две группы имело своим следствием ошибочную мысль Конференции и Фермора решать различные самостоятельные задачи каждой из этих групп. Планировалось направить Обсервационный корпус к крепости Глогау и Франкфурту-на-Одере с целью овладения ими только силами этой группы.