Семилетняя война
Шрифт:
— Грамотен?
— Никак нет.
— Ай-ай-ай! Завтра же начнёшь учиться. И как обучишься, прочитай вот книжицу; потом спрошу тебя — чтобы всё знал.
Он подошёл к столу и налил стакан водки.
— Выпей-ка тминной, Егорушка.
— Никак нет. В рот больше не возьму её, ва высокобродь, — замотал головой Алефан.
— И дурак! Что ж ты за солдат без водки? — Алефан опять заморгал глазами. — В положенное время, да в меру, как же не выпить? Только пьяненьким не быть.
— Попутал нечистый, ва высокобродь.
— Ишь ты! — Он с таинственным
Алефан взял деревянными пальцами стакан и одним духом выпил.
— Здорово! — с уважением произнёс Суворов. — Тебе, почитай, и штофа мало. А дерёшься ты как? Пулям кланяешься, от штыка бегаешь?
Тут уже Алефан совсем не знал, что сказать, и только громко засопел.
— Ну-ну, — с коротким довольным смешком сказал человек. — Не серчай. Вот я с тобой в первую баталию пойду рядышком. А то я ведь, — он оглянулся по сторонам и, сделав круглые глаза, прошептал; — я трус. А с храбрым и трусу не страшно. Вот и пойдём вместе.
Отворив дверь, он крикнул:
— Прошка!
Вошёл молодой белобрысый солдат.
— Займись вот служивым. Он с нами поедет. Да смотри у меня: через час выезжаем! — И, не глядя ни на кого, он поспешно вышел из комнаты. Солдаты остались одни.
— Как тебе мой-то, Сувор, показался? — спросил Прохор, неодобрительно глядя на влажный стакан.
— «Богатырь», говорит… Водкой потчевал… И как баталия, то, значит, со мной вместе пойдёт.
— С тобо-ой! — протянул Прохор и презрительно шмыгнул носом. — Эва, друг любезный, я за тебя пятака не дам. Там, где он, и муха не пролетит. Он-то заговорённый, а другим никак нельзя.
Он взял ложку и стал хладнокровно доедать оставшуюся кашу.
— Ну, однако, рядом с ним и ты, может, уцелеешь, — рассуждал он. — Это что же? Тминная? Везти с собой — всё одно прольётся. — Он выпил и крякнул. — Рядом с ним, с Ляксандрой Васильевичем, и заяц осмелеет, и воробей что твой орёл сделается. Ну, вот, кажись, вся… Так ты не бойсь, парень, он тебя в баталию, как в баню, поведёт, аж на самом верхнем полку побываешь. Батюшку с матушкой припомнишь. Но он же тебя и обратно целёхонького выведет. А теперь ступай-ка за мной, поможешь коней взнуздать.
Алефан всё в том же состоянии радостного ошеломления последовал за ним.
2
После берлинской экспедиции жизнь Ивонина потянулась однообразно. Русская армия всё туже стягивала узел, всё глубже проникала в Восточную Пруссию, однако Фридрих ещё сопротивлялся. Ивонин служил по-прежнему в квартирмейстерской части, но летом ему внезапно объявили о переводе его в отряд Тотлебена. Первое побуждение его было просить об отмене этого назначения, но что-то в голосе главнокомандующего, во всей его манере, необычно торжественной и немного таинственной,
Аш сообщал о своих подозрениях. «Генерал Тотлебен, — писал он, — поступает не по долгу своей присяги и, как я думаю, находится в переписке с неприятелем. Почти каждый день являются в наш лагерь прусские трубачи, а иногда и офицеры. Недавно берлинский купец Гоцковский пробыл в нашем лагере почти три дня под предлогом, что привёз Тотлебену повара. Вообще эту кампанию граф Тотлебен делает с явной неохотой».
В конце донесения Аш многозначительно заявил: «Я имею проект, как Тотлебена в уповательных фальшивостях поймать».
Ивонин внимательно прочитал всё письмо.
— Хотите поехать? — спросил Бутурлин. — Вы, кажется, о генерале Тотлебене уже давно не авантажного мнения. Проверьте же всё сами.
Ивонин молча поклонился.
— Да, вот ещё, — остановил его главнокомандующий. — Что до сношений с неприятелем, то имейте в виду, что Тотлебен с моей апробации встречался с прусским генералом Вернером для разговора о перемирии, ибо Конференция хотела знать, что сей Вернер предложит.
Он вздохнул и устало закончил:
— Теперь ступайте.
Прибыв к Тотлебену, Ивонин на второй же день зашёл к Ашу. Это был плотный, крепкий человек, с лысой большой головой, упрямым подбородком и колючими глазами. Выслушав Ивонина, он энергично тряхнул головой.
— Отлично! Будем действовать вместе.
Тут же он рассказал, что Тотлебен внушил ему с первых дней подозрения частым приёмом конфидентов, являющихся из неприятельского лагеря, непомерной суровостью к войскам за обиды, чинимые жителям Померании, и, наконец, усиленной перепиской с прусскими генералами.
— Добро бы ещё Вернер… Вы сказываете, что это разрешено. Но тут ещё принц Бевернский. Что ни день, трубачи к нему ездят.
Выбивая пепел из трубки, Ивонин спросил:
— А граф Тотлебен о вашем за ним наблюдении ужели не догадывается?
Аш с интересом рассматривал трубку и, казалось, не слышал вопроса. Но потом вдруг, словно решившись, встал, вышел на минуту в соседнюю комнату и вернулся, держа в руке письмо.
— Из этой эпистолы вы увидите, что Тотлебен кое о чём подозревает. Теперь вы знаете столько же, сколько и я.
Письмо было адресовано Воронцову. Рассчитывая на доверчивость канцлера, Тотлебен писал в тоне очень минорном, всячески стараясь разжалобить и вызвать к себе сочувствие:
«Множество недругов и ран суть мой единственный прибыток, коим я себя льстить могу после этой войны. Неприятель ничего не может предпринять, чего бы я не знал. Но я сам в ежеминутной опасности нахожусь, чтобы на меня не напали мои завистники. Я дрожу от ужасного состояния, до коего я вижу себя доведённым».
— Слышу, лиса, про твои чудеса, — улыбнулся Ивонин, возвращая письмо Ашу. — Однако же нам надлежит всю осторожность соблюдать.