Семиотические исследования
Шрифт:
Тайна семиозиса в том, что в нем знаки превращаются в предметы (выступают в роли предметов), а предметы превращаются в знаки. Не понимая этого метаморфоза, нельзя объяснить развитие интересующих исследователя явлений, а также преодолеть противоречия семиотического анализа, в котором знаки как бы исчезают в преметах, а предметы – в знаках.
От предметов (предметной реальности) нужно отличать психические реальности. События первых задаются употреблением предметов, события вторых – необходимостью строить самостоятельное поведение. Формирование новоевропейской личности, как я отмечал выше, предполагало переход к самостоятельному поведению, которое в свою очередь строилось на основе особых семиотических образований – представлений о себе, образов личности. Необходимым условием самостоятельного поведения является становление как отдельных психических реальностей (сновидений, общения, искусства, размышления, игры), так и собственно личности. Представление
Глава 4
Схемы и семиотические организмы
§ 1. Стратегия семиотического исследования
В любой науке, не только семиотике, исследователь обычно сталкивается со следующей методологической проблемой. С определенного момента он выходит на изучение таких явлений, которые уже плохо описываются и, главное, не объясняются на основе наработанных представлений и понятий. Тогда ученый оказывается перед дилеммой – или продолжать двигаться в заданном направлении, стараясь все же свести новые явления к уже изученным, принципиально не меняя основных понятий, или же создать новые понятия и идеальные объекты, проведя границу между одним классом явлений, описанных на основе исходных понятий, и другими, новыми классами, для изучения которых необходимы новые понятия. Третий вариант, близкий к первому – создать такие понятия, которые бы описывали и объясняли широкую область, включающую разные классы явлений. Например, судя по работам У. Эко, он столкнулся с подобной методологической проблемой, когда пытался понять семиотическую природу иконического знака, искусства, дизайна, архитектуры, рекламы. Разрешая эту ситуацию, Эко выбирает третий вариант. Он создает систему понятий, главными из которых являются понятия «код», «риторика» и «идеология» (последние два задают для кода контексты), позволяющую описывать и объяснять все перечисленные явления. Однако при этом ему пришлось значительно расширить понятие кода. Действительно, код по Эко – это то, что задает и систему константных общезначимых значений, и систему локальных, частных значений (так называемый «лексикод»), и значения «произведения искусства» (Эко называет такой специфический код «идеолектом»), и «слабые коды», когда в зависимости от контекста и установок субъекта постоянно меняются значения; в то же время код понимается как семиотический метод анализа структур и как сама семиотическая структура, но часто и как структура восприятия (см.: 100, с. 45–48, 56–60, 84–88, 121–123, 253). При таком расширительном понимании кода Эко вынужден постоянно фиксировать парадоксы. Например, обсуждая идеолект произведения искусства, он пишет:
«Так, произведение безостановочно преобразует денотации в коннотации, заставляя значения играть роль означающих новых означаемых… Тут-то и возникают две проблемы, которые можно рассматривать порознь, и в тоже время они тесно связаны между собой:
а) эстетическая информация – это опыт такой коммуникации, который не поддается ни количественному исчислению, ни структурной систематизации;
б) и все же за этим опытом стоит что-то такое, что несомненно должно обладать структурой, причем на всех уровнях, иначе это была бы не коммуникация, но чисто рефлекторная реакция на стимул» (100, с. 85–86).
И подобными парадоксами полна вся книга Эко. Не означает ли это, что столь расширительное понятие кода неоперативно и внутренне противоречиво?
В своих семиотических исследованиях я тоже столкнулся с подобной же проблемой и примерно в тех же областях – семиотического объяснения искусства, науки, дизайна, сновидений, игры, общения и т. п. Довольно долго я пытался реализовать первую стратегию, т. е. сохранить в неизменности представления о знаках и их типах. И буквально в последние год-два понял, что это – тупиковая стратегия семиотического исследования. Я решил выбрать второй вариант, т. е. ввести новые семиотические понятия для семиотического объяснения перечисленных здесь явлений, а именно понятия «схема» и «семиотический организм» (кратко – «семиорг»). Примером первого являются схема метро, нарративные описания архаической души («Их души отправились к берегам реки смерти, но не были приняты там и вернулись оживить снова их тела») или схема андрогина (двуполого существа, которого Зевс рассек пополам) в платоновском «Пире». Примером второго понятия являются произведение искусства или науки, отдельная наука, проект здания или системы и т. п.
С одной стороны, схема или семиотический организм – это семиотические образования (они в своем материале (семиотике) представляют определенные предметы (предметности), отличные от них самих), с другой – это не отдельные знаки и даже не системы знаков, а самостоятельные семиотические целостности. Что же объединяет все эти три семиотических образования (знаки, схемы, семиорги)? Прежде всего метод семиотической реконструкции, намеченый в предыдущих главах. Он включает в себя:
– реконструкцию ситуации разрыва (т. е. социально значимых проблем и затруднений);
– предположение о том, что эта ситуация разрешается за счет изобретения, формирования и употребления определенного семиотического образования (знака, схемы, семиорга);
– реконструкцию формирования этого семиотического образования, анализ его строения;
– реконструкцию процессов переноса свойств с объектов на знаки (схемы, семиорги) и обратно, а также образования вторичных предметов;
– анализ возможных линий развития новых семиотических образований;
– реконструкцию проблем, возникших в результате формирования новых семиотических образований (эти проблемы наряду с какими-то другими факторами могут привести к новой ситуации разрыва).
Я считаю, что нецелесообразно семиотически истолковывать абсолютно все аспекты эмпирического материала, важно понять основные его моменты. В принципе всегда можно задаться вопросом: а как семиотически объяснить тот или иной зафиксированный процесс или структуру? Но попытки объяснить буквально все, как правило, ведут к семиотической редукции, к нагромождению схем, за которыми исчезает содержание и создается лишь видимость решения проблемы.
Рассмотрим теперь специфические особенности схем и их типы.
§ 2. Общая характеристика схем
Великий Кант ввел понятия схематизма рассудка и схемы, чтобы объяснить, как априорные категории и понятия соотносятся с предметами, данными в опыте. Он пишет: «Это формальное и чистое условие чувственности, которым рассудочное понятие ограничивается в своем применении, мы будем называть схемой этого рассудочного понятия, а способ, которым рассудок обращается с этими схемами, – схематизмом чистого рассудка… Следовательно, схемы чистых понятий суть истинные и единственные условия, способные дать этим понятиям отношение к объектам, стало быть, значение, и потому в конце концов категории не могут иметь никакого другого применения, кроме эмпирического, так как они служат лишь для того, чтобы посредством оснований а priori необходимого единства (ради необходимого объединения всего сознания в первоначальной апперцепции) подчинить явления общим правилам синтеза и таким образом сделать их пригодными для полного соединения в опыте» (33, с. 222, 226).
Обратим внимание: с точки зрения Канта, именно схемы придают категориям и понятиям значение. Но в то же время в кантовской системе роль схем и схематизмов не столь уж и велика: как подчеркивает Кант, «схема есть, собственно, лишь феномен или чувственное понятие предмета, находящееся в соответствии с категорией», имеющей независимое от всякой схемы и гораздо более широкое значение (см.: 33, с. 226–227). Другой интересный момент состоит в том, что хотя без схем мышление, по Канту, не может состояться, поскольку построить синтетическое суждение и получить в нем новое знание можно только при соотнесении априорных представлений с предметами опыта, тем не менее собственно логической характеристикой схемы не обладают, т. е. к мышлению они прямо не относятся (см.: 33, с. 227).
В кантовской системе подобное неоднозначное, если не сказать отчасти противоречивое понимание схем, в общем-то, понятно, но за пределами этой системы представления о схемах и схематизме мышления нуждаются в осмыслении, тем более что действительно без использования разного рода схем мышление невозможно. В современной методологии нередко можно встретить и утверждения (я их слышал, например, из уст Г. П. Щедровицкого и С. В. Попова) о том, что именно схемы, а не знания и понятия являются основными познавательными инструментами не только методологии, но и всех современных общественных и гуманитарных дисциплин. Однако даже и без таких сильных заявлений любой внимательный философ и ученый может заметить, сколь широкое применение имеют сегодня схемы. Интересный анализ происхождения и употребления схем в естественных науках мы встречаем в работах В. С. Степина, но он не рассматривал специально гносеологическую природу схем. Если же это делать, возникают вопросы. Чем являются схемы в познавательном отношении, по сути, ведь не ясно. Схемы – это не знания, хотя могут быть использованы для получения знаний (но каких?). Схемы сами по себе не являются объектами, однако часто задают объекты; именно в этом случае мы говорим об «онтологических схемах». Схемы – это и не понятия, хотя нередко именно со схем начинается жизнь понятий. Без схем современное мышление не могло бы состоятся, но после того, как оно «встает на ноги», часто исследователи вполне успешно могут обходиться без схем. Спрашивается, почему? И так далее и тому подобное – здесь что ни вопрос, удовлетворительного ответа на него нет.