Семитысячелетняя молитва
Шрифт:
Уперевшись руками в колени, он неуверенно поднялся. Он попытался посмотреть вверх, но выхода не увидел. Отвесная стена казалась бесконечно высокой.
Харуюки вытер слёзы и обернулся, встав напротив чёрной стены. Это была та самая скала, которую он столько раз безуспешно пытался штурмовать и, в конце концов, сдался.
Вдруг в голове всплыли смутные воспоминания. Однажды он уже упал до основания отвесной стены, но смог взобраться по ней и открыл свой новый путь.
Харуюки на автомате крепко сжал правую руку, затем по очереди осмотрел сверкавшую холодным блеском чёрную стену и свою мягкую бледную руку, а затем решился и размахнулся.
Удар был неуклюжим и медленным, но как только его кулак коснулся стены, обжигающая боль пронзила его тело от руки до головы, и Харуюки завопил:
— У-а-а!..
С трудом удержавшись, чтобы вновь не упасть на землю, он отвёл зудящую руку к груди. Кожа около кости облезла и покрылась кровью. Но на стене не осталось ни трещины, ни ямки.
Освежив увядшую было уверенность, Харуюки сжал левый кулак.
— …У-у! — жалобно воскликнул он, нанося удар.
Вновь послышался глухой удар, и вновь он ощутил страшную боль. Из глаз снова хлынули слёзы. Харуюки приставил окровавленный кулак ко рту, не давая себе зареветь.
Он хотел сесть на землю. Он хотел опереться на стену спиной, обхватить колени, закрыть глаза, зажать уши и ждать конца.
Но в то же время Харуюки понимал, что если сделает так, то не только станет тем, кем был раньше. Он опечалит этим всех друзей, которых нашёл в новом мире, всех своих старых друзей… и ранит этим самого дорогого ему человека, навечно закрыв для себя дорогу вперёд.
— У… а-а-а! — крикнул он и вновь ударил стену правым кулаком.
От удара брызнула кровь, а в глазах помутнело от боли, пронзившей его голову.
— А-а… а-а-а-а…
Затем удар левым кулаком. Его плоть рвалась, кости скрипели. Слёзы и сопли стекали по лицу, каплями падая на грудь.
Стена из неизвестного твёрдого материала, казалось, способна сопротивляться ударам Харуюки вечно. Но Харуюки, крича, вопя и шмыгая носом, продолжал бить её кулаками. Сверху всё также доносились глухие звуки, похожие на роковой колокол. Харуюки наносил удары в ритм с этими звуками.
Руки его постепенно покрылись кровью и распухли. Боль стала уже не просто болью, ему казалось, словно его нервы выжигало пламенем. Ему казалось, что прервись он хоть на мгновение, как упадёт на землю и уже не сможет продолжить. Поэтому Харуюки с силой стиснул зубы и, продолжая вопить, всё бил и бил по стене.
Ещё и ещё. Правой, левой, правой, левой, правой…
— Это бесполезно.
Вдруг раздался из-за спины тихий голос.
Опустив разодранные кулаки, Харуюки обернулся через плечо.
В яме вместе с ним стоял мальчик гораздо младше него. Лицо было незнакомым. Он был одет в футболку и джинсовые шорты. Волосы его были довольно длинными и скрывали лоб. Он был гораздо ниже Харуюки, и на вид ему можно было дать от силы восемь или девять лет.
Мальчик смотрел на Харуюки отрешённым взглядом, в котором немного проглядывала жалость. Затем он повторил:
— Это бесполезно. Эту стену не уничтожить.
Харуюки, продолжая тяжело дышать, ответил:
— Но ведь… мы не узнаем этого, пока не попробуем.
Да, его руки изодраны, но он всё ещё может сжимать кулаки и всё ещё может размахивать ими. И даже без них у него всё ещё есть и ноги, и плечи, и голова. Он не собирался останавливаться, пока его тело не будет истерзано до такой степени, что он уже не сможет стоять.
Он посмотрел на мальчика взглядом, выражавшим все эти чувства, и уже собирался вновь отвернуться к стене, как мальчик покачал головой и прошептал:
— Это невозможно. Это «отчаяние»… не твоё, а моё. Мы внутри пропасти в моём сердце.
— Э?..
— Ты первый, кто достиг этой глубины. Но и те, кто оказывались на гораздо меньшей глубине, не могли выбраться из этой ямы. Так было с каждым, кто был здесь до тебя… эта пропасть исчезнет только тогда, когда исчезнет Ускоренный Мир. Моё отчаяние кончится лишь тогда, когда не останется ни одного из тех, кто предал Фран, кто заставил её страдать…
И когда Харуюки услышал эти слова, он понял.
Стоявший перед ним мальчик — «Первый». Это именно тот бёрст линкер, который на заре Ускоренного Мира с помощью чудовищной ярости и отчаяния, превратившихся в Инкарнацию, исказил облик Артефакта «Судьбы» и меча «Звездомёта», объединив их в Броню Бедствия.
Это Хром Фалькон.
— Так ты… всё это время был здесь? — прошептал Харуюки.
Но ответ был очевиден. Это он породил «зверя», сознание, живущее внутри Брони. И неудивительно, что в самой глубине звериного разума всё ещё жило сознание Фалькона.
И в этом состояла жестокая ирония. Где-то среди данных Брони Бедствия скрывалось и сознание Шафран Блоссом, девушки, любившей Фалькона. Но когда Броня просыпалась и становилась Бедствием, этот шафрановый аватар не мог появиться. И в то же время Фалькон не мог проявить себя, пока Бедствие дремало. Двое возлюбленных были так близко друг от друга, и в то же время они не могли встретиться никогда…
Но…
Нет, это невозможно. Вне зависимости от своего состояния, Бедствие и Судьба были одним и тем же объектом. Харуюки видел это своими глазами, когда попал на центральный сервер Брейн Бёрста. Если внутри шестой звезды Большого Ковша, находящейся в центре мерцающей галактики, действительно жили два сознания, то они уже давно обязаны были встретиться.
Харуюки ненадолго забыл о боли и крепко задумался.
Чем Броня Бедствия, «THE DISASTER», фундаментально отличалась от одного из Семи Артефактов, «THE DESTINY»?
Тем, что Бедствие содержит в себе клинок Звездомёт. Когда эта броня была Судьбой, этот меч был отдельной экипировкой. Шафран Блоссом появлялась только тогда, когда меч отделялся от Брони, когда он становился самостоятельным.
И это значило, что всё это время Блоссом жила не в Броне.
Она жила в мече. В маленькой, едва заметной звезде, мерцавшей рядом с Мицаром. Возможно, она сама не замечала этого, но её сознание всё это время обитало именно в ней.