Семнадцатилетние

Матвеев Герман Иванович

— В этом нет, а на будущий год отпущены.

— Вот как... А впрочем, ведь каникулы-то у вас в январе!

— Почему это тебя интересует?

— Да вот рабочих нанимаю, — смеясь пояснил он. — Сколько же вас будет народу?

— Человек пятьдесят или больше... — неуверенно ответила Аня.

— Ну, что ж... Приходите. Подпишем соглашение — и трудитесь. Но предупреждаю: работа «подними да брось» и довольно грязная...

Аня не ожидала такого быстрого решения. Этот вопрос сильно взволновал весь класс, и она вернулась домой под впечатлением недавних споров.

Предложений на собрании было много, но все они не выдерживали критики, кроме одного: договориться со школой и всю зиму убирать снег на школьном участке...

— Это все? — спросила Ольга Николаевна и, не дожидаясь ответа, ушла обратно.

— Вот спасибо, Михаил Сергеевич! — горячо поблагодарила девушка. — А то мы ломали, ломали головы...

— Выходит, что зря ломали...

Он чувствовал, что Аня хочет что-то сказать еще, но почему-то не решается.

— Я хотела... Нет, это ничего... не спешно... — пробормотала она, но вдруг стремительно открыла свой портфель, вытащила дневник и положила на стол: — Дневник давно не подписывался. Если вам не трудно, подпишите... или дайте маме...

С этими словами она быстро вышла из комнаты.

— Та-ак... — тихо произнес Михаил Сергеевич, проводив глазами Аню.

Он долго и неподвижно сидел, тронутый этим шагом девушки, Шагом, за которым должен последовать поворот в его семейной жизни. Дневник подписывается родителями, а значит, девушка признала его и выразила доверие. Но был ли это только порыв, вызванный какими- то непонятными причинами, или обдуманный поступок? Взволнованный, Михаил Сергеевич начал листать аккуратно обернутый дневник.

Действительно, последняя подпись Ольги Николаевны стояла под отметками за вторую неделю октября. Непонятно почему, но почти два месяца Аня не давала матери дневника.

Михаил Сергеевич достал из кармана «вечное» перо. Чем дальше он перелистывал дневник, тем больше удивлялся. Пятерки, пятерки... Он знал, что с учением у Ани все обстоит благополучно, но не предполагал, что до такой степени успешно. Почти сплошные пятерки...

Прежде чем вернуть дневник Ане, он зашел на кухню:

— Оля, а ты знаешь, как учится твоя дочь?

— Знаю.

— Как?

— Неплохо.

— Неплохо?! Ну, если это называется неплохо, то что же называется отлично? Она ведь кандидат на золотую медаль!

— Ну что ты, Миша?!

— Да ты посмотри ее дневник!

Ольга Николаевна вытерла руки о передник, полистала дневник и, настороженно взглянув на мужа, спросила тихо:

— Это она сама тебе дала?

— Да. Представь себе, просила подписать...

Ольга Николаевна вдруг часто заморгала густыми ресницами и поспешно отвернулась к плите.

Михаил Сергеевич, ничего не сказав больше, вышел и постучал в комнату падчерицы:

— Анечка! Должен сказать, что вы мне доставили большую радость, — тепло промолвил он, возвращая дневник. — Подписывать такой дневник — это истинное наслаждение!

Мария Ивановна Ерофеева давно пришла со службы и с тревогой поглядывала на часы. После целой серии «семейных скандалов» она обязала дочь ставить ее в известность,

куда та уходит и когда должна вернуться. «Скоро девять, а этой негодницы все нет», — с возмущением думала Мария Ивановна, и воображение ее рисовало всякие ужасы. Раньше она держала дочь, что называется, в «ежовых рукавицах» и следила за каждым шагом, но за последнее время пришлось предоставить ей некоторую свободу.

Наконец Надя явилась, и Мария Ивановна сразу увидела, что девушка чем-то сильно взволнована.

— Где ты была? — строго спросила она.

— В школе.

— Не ври, пожалуйста! Посмотри на часы!

— Ну так что? У нас было общее собрание.

— До девяти часов?

— Ну, спроси девочек, если не веришь.

— Знаю я твоих девочек. Вам и сговориться недолго.

— Ну, мама! Что ты говоришь!.. — страдальчески воскликнула Надя. — Ну с какой стати я тебе буду врать?! Ну спроси Константина Семеновича. Он тоже присутствовал.

— «Ну» да «ну» — занукала! Очень мне нужен ваш Константин Семенович! — проворчала мать. — Делать ему, видно, нечего. Общее собрание до девяти часов! Вместо того чтобы дома чем-нибудь заняться, они там болтают до полночи! А ты сиди тут и думай, что хочешь... Смотри, Надежда! — погрозив пальцем, продолжала она: — Пока ты учишься и зависишь от меня, ты обязана давать мне подробный отчет. Я уже не говорю о материнских правах. Да! Не корчи мне гримасы... Кончишь учиться, выйдешь замуж, тогда, пожалуйста, живи самостоятельно и делай, что хочешь. Хоть на голове ходи!

— Но, мама! В чем я провинилась?

— А в том, что я не знаю, где ты болтаешься, и волнуюсь. Надо считаться с моими нервами.

— Но ведь я же не знала, что мы так долго задержимся...

— В следующий раз должна знать. А то я не посмотрю, что ты семнадцатилетняя... Да, да... Иди обедай...

Надя неторопливо отправилась на кухню. Есть не хотелось. Исключение Беловой произвело на нее такое впечатление, что она никак не могла прийти в нормальное состояние. Ни подготовка к вечеру, ни вопрос о юбилее, ни предстоящий доклад на бюро райкома не могли отвлечь ее мыслей от Беловой, и даже эта перебранка с матерью не оставила никакого следа. Ей казалось, что после такого позора не стоит вообще жить, и если бы она была на месте исключенной, то, наверно, прыгнула бы с моста вниз головой. Надя все время ждала и очень хотела, чтобы Белова раскаялась, заплакала и попросила прощенья, и вдруг... такое вызывающее, антиобщественное поведение!

Из школы девушки вышли большой группой, но скоро все разошлись в разные стороны, и остальную часть пути Надя шла с Раей Логиновой.

— Как ты думаешь, Рая, что она будет делать? — спросила Надя.

— Кто? Белова?

— Да.

— А что ей делать? Будет учиться...

— Вот уж я никогда не думала... — со вздохом промолвила Надя. — Как это все ужасно.

— Сама виновата! Зачем, спрашивается, на рожон лезть? Можно не соглашаться, но зачем об этом говорить, когда заранее знаешь, что тебя не поддержат... У нее нет самолюбия.