Семнадцатый самозванец
Шрифт:
Иван посмотрел в свою пустую кружку, допил одним глотком, что оставалось в кружке у Кости, и уронил голову на стол.
— Подойди ко мне, вьюнош, — вдруг услышал Костя тихий вкрадчивый голос кабатчика Мокея Силантьевича. Костя подошел к стойке и, глядя в маленькие выцветшие глазки целовальника, спросил:
— Пошто звал?
— Помочь тебе хочу.
— Много ли за помощь спросишь?
— Как бог даст.
— Ну, говори.
— Обещал я Кондратию Демьянычу, да приказчику его Акакию Евлампиевичу верного человека в услужение присмотреть. А ты по кабакам не ходишь, отец
Костя хоть и юн был, Кондратия Демьяныча Акишева знал. Да и кто не знал его в Вологде! Пожалуй, не было в городе человека богаче и тароватей Акишева.
Десять лет назад пожертвовал Кондратий Демьяныч семьсот рублей братии сожженного литвой Ильинского монастыря и на те деньги монахи отстроились, возведя келий и службы, и домы многие. А венцом всего была церковь Ильи Пророка, что на Каменьи. И потому как было не знать человека, который собственным иждивением поставил целый монастырь!
Пойдя ко двору Акишева, одного не понимал Костя, почему это жадный и злой на весь свет целовальник вдруг сделался этаким благодетелем?
Приказчик Акишева враз смекнул, как и почему оказался Костя у него на дворе. Собирал Акишев обоз с товаром в Москву и нужны ему были в дорогу сторожа и конюхи. Однако платить им купчина не хотел, а даром кто в Москву пойдет за полтысячи верст? Вот и договорился он с кабатчиком, если услышит от кого, что хотел бы какой человек из Вологды идти — присылал бы к нему на двор, к приказчику Акакию Гугнивому, и за каждого того мужика, либо парня будет Акишев должен целовальнику пятак.
Акакий — маленький, плешивый и желтолицый — спросил:
— За конями ходить можешь ли?
И Костя сразу же сообразил, что прозвище у приказчика не родовое, не от отца перешедшее, а собственное, личное.
— Так я ж конюхов сын.
— Чей же?
— А Евдокима я сын, что у владыки на конюшне старшой.
— Так это ты, умелый молодец, жеребенка намедни загубил?
Костя понурился. Улыбнулся жалко:
— С кем не бывает, Акакий Евлампиевич?
— У нас не бывает, — прогнусил приказчик.
— Не будет, — виновато проговорил Костя. — То мне на всю жизнь наука.
— То-то, мотри, парень. У нас за это в кабалу пойдешь.
— Поберегусь, Акакий Евлампиевич.
— А к коням давно ли приставлен?
— Как себя помню, Акакий Евлампиевич.
— Ну, помнить тебе себя немудрено — велик ли возраст-то твой?
Костя соврал:
— Четырнадцать сравнялось.
— Не стар, конечно, но и не дитё, в услужение годишься. А в Москву с обозом возчиком пойдешь?
— Пойду, Акакий Евлампиевич!
И по тому, как быстро и радостно выкрикнул Костя свое «Пойду!», Гугнивый понял, что очень уж хочется парню из Вологды уйти.
— Ну, так вот, — сказал Гугнивый, — жалованья тебе никакого не будет: покажи сначала, каков ты в деле. А то жалованье тебе дай, а ты ещё одного коня уморишь. Так что за харч возьму тебя в возчики. А ты, если согласен, приходи в воскресенье к вечерне. У Ильи, что на Каменьи, Кондратий Демьяныч молебен заказал за странствующих и путешествующих. С молебна —
Глава четвертая. Воеводский пищик
Воевода князь Петр Васильевич Сумбулов происходил из служилых татар волжской степной стороны. Говаривали, что воевода приходился сродни знаменитому касимовскому царю Симеону Бекбулатовичу, который был собинным другом Ивана Васильевича Грозного Впрочем, был ли хоть один служилый татарский князь, который не считал себя в родстве с Симеоном Бекбулатовичем?
И хотя за три колена кровь Сумбуловых изрядно поразбавилась православной кровью русских дворянских родов, вологодский воевода был узкоглаз, широкоскул и, сохранив многое — дикое — от своих касимовских предков, добавил к сему немало недоброго от русских поволжских помещиков, с которыми вот уже добрую сотню лет роднились принявшие православие татарские князья Сумбуловы.
Был воевода коренаст, ростом мал, и потому носил высокую шапку и сапоги на каблуках. Однако же сей природный недостаток возмещал не только каблуками и шапкой, но и необыкновенною свирепостью и неукротимостью нрава, повергая в трепет не только мужиков и купцов, но и дворян, хотя бы и были они ростом в сажень.
Выезжал князь Сумбулов со своего двора, что располагался в вологодском кремле, верхом на бешеном высоченном аргамаке, о бок с двумя стремянными холопами разбойного вида и двумя же ужасными собаками по имени «дог», купленными князем втридорога у английского купца.
Аргамак бил в землю копытами, косил огненными глазами и, роняя белую пену, вертелся под воеводой как чёрт. Собаки, черные и блестящие, каждая ростом с годовалого телка — рвались у холопов из рук, натягивая сыромятные поводки, как тетиву лука. Холопы — ражие мужики, с пистолями и кривыми татарскими ножами за поясом — щерились по-волчьи, поигрывая ременными плетками. Кони у холопов были низенькие, косматые, и потому холопы, несмотря на огромный рост, едучи рядом с князем, едва достигали ему до плеча.
Все это хорошо знал любой житель Вологды, и потому Тимоша изрядно робел, представляя ожидавшую его встречу с князем.
Князь Сумбулов сидел под образами на крытой бархатом лавке и, уставив кулаки в колени, глядел, не мигая, прямо перед собой, начальственно и пронзительно.
Лука низко поклонился, коснувшись кончиками пальцев ковра, и Тимоша, поглядев на сотника, сделал то же самое.
— Тебе, малец, перед князем и воеводой и на колени встать — не грех. Лука — сотник — не тебе чета, — раздраженно проговорил князь.
И Тимоша тотчас же почувствовал на плече тяжелую руку сотника.
Рухнув на колени, и кланяясь князю ещё раз, Тимоша вдруг с озорством подумал: «Впрямь Егор Победоносец, а не живой человек». И разогнувшись заметил над головой Сумбулова образ, на коем Егор копием пронзал змея. Сдерживая смех, Тимоша улыбнулся и весело взглянул на князя.
Сумбулов заметил улыбку и решил: «Ласковый малец и, видать, незлобивый».
— Ну, говори свое дело, — потеплевшим, спокойным голосом проговорил воевода и взор его стал не столь грозен.