Семья Мускат
Шрифт:
Вечером Аса-Гешл сел в варшавский поезд. Всякий раз, когда Адаса провожала его на станцию, ее мучило предчувствие, что видятся они в последний раз. Она дала ему с собой кулек с печеньем, которое сама испекла. Они прошлись по платформе. Мужчины по-прежнему провожали ее взглядами, но она отворачивалась — любовь обошлась с ней слишком жестоко.
До отхода поезда осталась минута-другая. Аса-Гешл повернулся обнять ее. Она прижалась к нему. Ему никогда не узнать, как сильно она его любит. Никогда не понять, сколько она из-за него выстрадала с того самого дня, как дядя Абрам привел его к ним домой обедать. Аса-Гешл поднялся в вагон и посмотрел на нее из окна. Она встретилась с ним глазами и кивнула головой. Ей вдруг стало стыдно, что ей уже за сорок, что она женщина средних лет. Кто бы мог подумать? Может, преждевременная старость — ее удел? Она покачала головой, словно говорила: «Нет».
Поезд тронулся.
Глава пятая
Перед Пейсахом в Варшаву из Америки приехали семидесятилетний Копл и его жена Лея — ей было под семьдесят. Пожилая пара, чтобы повидать детей, вновь пересекла океан. Копл послал деньги Шоше, в Палестину, чтобы приехала в Варшаву и она. Лее предстояла встреча со своим сыном Аароном, который должен был приехать в Варшаву со Святой земли — ехал он, впрочем, не только увидеться с матерью, но и собрать деньги на основанную им хасидскую еврейскую колонию. Кроме того, Лея рассчитывала забрать с собой в Америку дочь Машу; Маша разошлась с мужем, и Лея надеялась, что в Америке дочь вернется в еврейскую веру. Вместе с Леей приехала ее младшая дочь Лотти — она преподавала в американском колледже. Новость о предстоящем приезде Леи вдохнула в Мускатов новую жизнь. Пиня и Нюня тут же забыли старую ссору, из-за которой не общались многие годы. Хана и Броня, заклятые враги, встретились как ни в чем не бывало. Внуки Мускатов принялись звонить своим дядям и теткам по телефону. Все были одержимы одной мыслью — с помощью Копла и Леи уехать из Польши, пока не поздно.
В день, когда Лея и Копл прибывали скорым поездом из Парижа, вся семья собралась в доме Пини. Приехали все, за исключением Адасы, Асы-Гешла и Маши. Пиня разглядывал многочисленных внуков и правнуков и с недоумением пожимал плечами. Чудеса, да и только! Он и представить себе не мог, что у них такая огромная семья. И все же в старые времена все было по-другому. В те годы, когда Мускаты собирались у старого Мешулама на Хануку или Пурим, все они были из одного теста. Теперь же Пиня сравнил их про себя со зверьми и птицами в Ноевом ковчеге. Кого тут только не было: и бородатые, и бритые, и ешиботники, и студенты; женщины в париках, и женщины без париков. Почти все девушки говорили по-польски. Дочерей Йоэла Пиня вообще узнал с трудом. Правду сказать, он и раньше не мог отличить одну от другой. Все три были, как на подбор, толстые и краснощекие — в точности как их родители, Йоэл и Царица Эстер, да упокоятся их души в раю. Многих Пиня не знал вовсе. У сына Перл Симхи борода была с проседью. Зять Пини, юрист, говорил по-польски с дочерью Абрама Стефой. Зять Абрама Авигдор и его жена Белла привели с собой целый выводок детей. Старший, Мешулам (или Макс, как звали его родители), только что закончил Политехнический институт. Он беседовал с Дошей, незамужней дочерью Пини. Пиня переходил из комнаты в комнату вместе с Нюней, который, в отличие от своего старшего брата, «шел в ногу со временем». Пиня был старше Нюни всего-то на пару лет, но выглядел его отцом. Был он седой, как лунь, сухонький, сутулый, без единого зуба, говорил с трудом. Бородка у Нюни тоже поседела, однако лицо по-прежнему оставалось гладким, шея была крепкая, без единой морщины. В зубах он сжимал сигару, на животе болталась золотая цепочка.
Пиня то и дело толкал Нюню локтем и показывал пальцем:
— А вон тот кто? В очках?
— Внук Йоэла.
— Чем он занимается?
— Спроси меня что-нибудь полегче. Он только что из армии вернулся.
— Пришлось, стало быть, послужить. Ах, Боже мой, а кто вон та девственница?
— Дочь Авигдора. Как ты догадался, что она девственница? — Нюня хмыкнул.
— Фе, Нюня!
По расписанию поезд приходил в восемь тридцать. К восьми вся семья собралась на вокзале. Нюня всем раздавал перронные билеты. Броня с кислым видом наблюдала за тем, как муж разбазаривает те несколько злотых, которые она дала ему на карманные расходы. Парижский поезд опаздывал на час. Поезд из Гдыни, куда должен был приплыть из Палестины Аарон, прибывал в десять. Тем же пароходом плыли и Шоша с мужем. Получалось, что оба поезда, из Парижа и из Гдыни, приходили примерно в одно время. Хасиды из Бялодревны бегали по перрону: они приехали приветствовать своего ребе. В другое время Аарона встречали бы целые толпы, ведь у варшавских евреев он пользовался высокой репутацией, его имя часто упоминалось в газетах, и все единодушно его хвалили за те пожертвования, которые он собирал в помощь Святой земле. Впрочем, по мнению Фишла Кутнера, Пини Муската и некоторых других хасидов старшего поколения, в такое время, как теперь, евреям обращать на себя слишком много внимания не следовало. Вот почему хасидов помоложе уговорили держаться от вокзала подальше. Не пришел к поезду и Фишл: он предпочитал с Мускатами не встречаться. Никто не знал, появится ли Адаса. Аарон должен был остановиться в доме Аншела, помощника Фишла; несколько лет тому назад Аншел женился на вдове и жил на Багно.
Помимо Мускатов и бялодревнских хасидов встретить Копла и его дочь Шошу пришли вместе со своими семьями дети Копла от первого брака, Монек и Иппе. Все они тоже приобрели перронные билеты. Поляки с отвращением взирали на эту разношерстную толпу евреев. Гитлер был уже одной ногой в Польше, а этим евреям хоть бы хны — ведут себя, как в старые времена. Неужели они не понимают, что им грозит? Или им известно, как с Гитлером покончить?
Без десяти десять прибыл парижский поезд. Копл и Лея вышли из вагона первого класса. Несмотря на преклонный возраст, Копл был в светлом костюме, светлой шляпе и в желтых полуботинках. В одной руке он держал трость, в другой — ручной саквояж. Лея тоже сохранилась неплохо. Она поседела, но морщин на напудренном, нарумяненном, скрытом под вуалью лице видно не было. Ее зычный голос сразу напомнил встречавшим, чья она дочь. Лотти была в шляпке, в пиджаке мужского покроя, шея обмотана шарфом, на кончике носа очки с толстыми стеклами.
Слышно было, как Лея спрашивает:
— Где Аарон?
— Поезд из Гдыни ожидается с минуты на минуту.
— Нюня! Пиня!
Лея обняла и поцеловала Нюню, Пиню же целовать не стала. Она знала совсем другого Пиню, а не этого престарелого, согбенного еврея с ввалившимся ртом. У нее на глазах выступили слезы. Она принялась целовать и обнимать всех остальных, плохо себе представляя, кого обнимает и целует. К ней обращались совершенно незнакомые люди. Какие-то старухи называли ее «тетей». От них пахло луком. Женщины помоложе говорили с ней по-польски, и она, отвечая, с трудом подыскивала нужные слова. Пиня спросил ее про Мирла, и Лея в первый момент не поняла, кого он имеет в виду.
— Мирл? — переспросила она и, только сейчас сообразив, что речь идет о Менди, ответила: — У него все в порядке. Родил двух прелестных крошек.
— Злателе, а ты что такая тихая? — набравшись смелости, спросил Пиня.
— Дядя Пиня! — Лотти бросилась ему на шею и поцеловала в обе щеки.
Пиня окончательно растерялся.
— Хана, ты где? — стал звать он жену.
И тут, откуда ни возьмись, появилась Маша. У Пини ее не было — старик не желал пускать к себе в дом вероотступницу. Говорили, что и на вокзал она не придет тоже. И тем не менее она явилась: жакет с воротником из черно-бурой лисы, отороченное мехом платье, шляпка с цветами. Толпа родственников расступилась. Мать и дочь молча обнялись. Во время своего первого посещения Варшавы Лея с дочерью не встречалась.
Копл между тем разглядывал своих детей от первого брака. Сорокалетний Монек отрастил брюшко и стал очень похож на отца. Нюня с изумлением переводил взгляд с одного на другого: казалось, перед ним два Копла, один молодой, другой старый. Жена Монека раздалась. Иппе, младшая дочь Копла, держала под руку своего мужа, невысокого человечка с бесцветными усиками над верхней губой. Вместо ортопедического ботинка, который Иппе носила в детстве, она теперь пользовалась костылями. Башеле умерла. Отправился в мир иной и ее второй муж, торговец углем Хаим-Лейб. Монек и Иппе взяли на вокзал детей. Их фотографии Копл носил в нагрудном кармане, но теперь узнать их не мог. Иппе была для него всего лишь хромой женщиной средних лет. Она заикалась, и Копл не понимал, что она говорит.
Монек повернулся к отцу и сказал:
— Давай подождем. Поезд из Гдыни вот-вот придет.
— Эй, хозяин, куда вещи нести? — крикнул Коплу носильщик. Он катил на тележке чемоданы Копла, Леи и Лотти.
— Может, сдадим их в багажное отделение? — сказал по-польски Монек.
— Да, и пускай принесет квитанцию, — отозвался Копл на своем американском идише.
— Дети, это ваш дедушка, — твердила по-польски жена Монека своим детям и детям Иппе.
— Совсем забыл язык, — заметил Копл. — Да, я dziadek, дедушка. Как тебя зовут? Ты чья?
— Я дочь Монека, Анджа.
— Ага, Андзя. Ходишь в школу, а?
— Да, в шестой класс.
— В Америке школа называется high school. Скажи, здесь бьют евреев?
— Меня никто не бьет.
— Побьют еще. Все впереди. В Париже только и разговоров о войне. Английский знаешь?
— У нас в школе французский.
— Французского я не знаю. Странный язык: на нем не говорят, им горло полощут. В твоем возрасте я уже зарабатывал на жизнь. Работал продавцом на Генсье. Полы мел. Получал полтинник в неделю. И ни копейки у хозяина не украл. Гол был, как сокол.