Семья Поланецких

Сенкевич Генрик

Не желая волновать мать, которая боялась каждого ее быстрого движения, Литка оставалась на месте, ловя только кольца, летевшие прямо на нее, а за остальными бегала Марыня. От беготни волосы у нее растрепались, она поминутно их поправляла и, когда Поланецкий входил в калитку, как раз стояла, подняв руки и откинувшись назад.

Поланецкий не мог оторвать от нее глаз, никого не видя, кроме нее; казавшаяся на просторной поляне чуть ниже ростом и моложе, она была так девственно прекрасна, словно самой природой создана для того, чтобы, заключив ее в объятия,

прижать к груди как женщину и вместе самое дорогое на свете существо. Ни разу еще не ощущал он с такой силой, как страстно ее любит.

Увидев его, дети побросали кольца и палки и с визгом кинулись навстречу. Игра прекратилась. Литка тоже устремилась было за ними, но внезапно остановилась, переводя свои большие глаза с Поланецкого на Марыню и обратно.

– А ты не хочешь разве побежать навстречу пану Поланецкому? – спросила Марыня.

– Нет…

– Почему, Литуся?

– Потому что…

Бедная девочка слегка покраснела, но не смогла или не посмела сказать вслух, что думала: «Потому что он любит тебя больше, чем меня, и смотрит только на тебя».

Поланецкий шел, отбиваясь от детей и твердя:

– Отстаньте, сорванцы, не то всех сейчас на землю уложу!

И, приблизясь, протянул сначала руку Марыне – в его глазах читалась просьба улыбнуться ему приветливо, встретить хоть чуточку теплее; потом спросил у Литки:

– Ну что, котенок, здоров?

Увидев его и услышав, девочка позабыла о своем горе и потянулась к нему обеими руками.

– Здоров, здоров! Вы к нам не пришли вчера, пан Стах, и было очень скучно, идите за это к маме на расправу.

Спустя минуту все были на веранде.

– Ну, что Краславские? – спросила пани Эмилия.

– Здоровы, собираются зайти после обеда, – ответил Поланецкий.

К самому обеду приехал Васковский с Букацким, который вернулся в Варшаву накануне. Коротко знакомый с Бигелями, он мог позволить себе явиться без приглашения, к тому же слишком большим искушением было и присутствие пани Эмилии. Впрочем, поздоровался он с ней в обычной своей шутливой манере, безо всяких сантиментов. Она обрадовалась ему: он развлекал ее своими экстравагантными суждениями.

– Вы, кажется, собирались в Мюнхен, а потом в Италию? – спросила она Букацкого, когда все сели за стол.

– Да, – отвечал он, – но я забыл разрезательный нож и вернулся за ним с дороги.

– О, это, конечно, уважительная причина!

– Ну да, всегда все объясняют важными причинами, терпеть этого не могу. И почему это надо важным причинам оказывать предпочтение перед неважными? Впрочем, вчера я по чистой случайности сделал действительно важное дело: последний долг отдал своему другу. Был на похоронах Лисовича.

– Это маленький такой, худощавый спортсмен? – спросил Бигель.

– Да, – сказал Букацкий. – И никак не могу прийти в себя от удивления: он, всю жизнь занимавшийся этой чепухой, вдруг отважился на такой серьезный поступок, как смерть. Просто не узнаю Лисовича! Неожиданности на каждом шагу.

– Кстати, – сказал Поланецкий, – от Краславских я слышал, будто Плошовский, кумир

всех варшавянок, застрелился в Риме.

– Он мне родня, – заметил Плавицкий.

Больше всего взволновало это известие пани Эмилию. Самого Плошовского она не знала, но видела несколько раз его тетку, – старший брат ее мужа, прожив свое состояние, служил у нее управляющим. И ей известно было, как Плошовская привязана к племяннику.

– Господи, какое несчастье! – ахнула она. – Неужели правда? Такой молодой, богатый и одаренный человек… Бедная тетушка Плошовская!

– И такое огромное состояние без наследника! – добавил Бигель. – Имение их здесь, под Варшавой, так что кое-что я о них знаю. У Плошовской не было никого, кроме одной дальней родственницы, Кромицкой, и племянника Леона. И вот обоих нет больше в живых.

Теперь взволновался Плавицкий. Он и впрямь приходился Плошовской дальней родней и даже видел ее раза два-три, хотя вспоминал об этих встречах с содроганием, ибо она неизменно резала ему всю правду в глаза – проще говоря, ругала напропалую. И он впоследствии всячески избегал ее, и они не поддерживали отношений, что не мешало ему в светской беседе ввернуть словечко о знатной, богатой родне. Плавицкий принадлежал к категории людей, весьма у нас многочисленной, которые убеждены, что сам господь бог придумал для них этот легкий способ разбогатеть: получить наследство, – и едва забрезжит хоть малейшая надежда, они уже принимают ее за очевидность.

– А может, небо рассудило, что другие руки сумеют лучше распорядиться этим состоянием, – сказал он, торжествующим взглядом обведя присутствующих.

– Мы встретились как-то с Плошовским за границей, – заметил Поланецкий, – он показался мне человеком незаурядным. Помню его очень хорошо.

– Говорят, прекрасный и милейший был человек, – отозвалась пани Бигель.

– Да простит ему бог, – сказал Васковский. – Я тоже его знавал: это был истинный ария!

– Озория, – поправил Плавицкий.

– Ария, – настаивал Васковский.

– Озория… – подчеркнул Плавицкий с достоинством.

И оба старика на потеху Букацкому уставились друг на друга, недоумевая, о чем, собственно, спорят.

– Ну так как же: ария или Озория? – спросил Букацкий, вставляя монокль.

Конец недоразумению положил Поланецкий, объяснив, что Озория – название герба Плошовских, а следовательно, можно одновременно быть арией и Озорией, с чем Плавицкий не очень согласился, заметив вскользь, что честное имя носить не стыдно и незачем переиначивать его.

– Я приемлю только один род самоубийства, – обычным своим безразличным тоном сказал Букацкий, обращаясь к пани Эмилии, – самоубийство из-за несчастной любви, почему и пытаюсь вот уже несколько лет решиться на это, но пока не могу.

– Говорят, самоубийство – признак трусости, – заметила Марыня.

– Выходит, я не лишаю себя жизни от избытка храбрости.

– Давайте лучше о жизни, а не о смерти поговорим, – предложил Бигель, – и о том, что в жизни всего важнее, – о здоровье. За здоровье пани Эмилии!