Семя скошенных трав
Шрифт:
— Да, — сказал Кранц. — Но не только.
— А! — спохватился Юл и добавил, словно студент на экзамене: — Душа белька через ракушку может вернуться домой. Если умирает белёк — девочки приманивают его в самую красивую ракушку и ждут, когда он родится снова.
Кранц слушал со странным выражением, каким-то почти болезненным. Я даже заметил, как подрагивает мускул у него на скуле.
— Теперь верно, — сказал он. — Молодец. Они приносят сюда ракушки, надеясь вернуть души умерших бельков и детей постарше. Вдруг те, кто покинул мир, не успев пересечь
Он сказал это так серьёзно, что мне стало жутко.
— Ты что, в это веришь? — спросил я, чувствуя комок в горле.
— Какая разница, во что я верю, — медленно проговорил Кранц. — Я хочу, чтобы ты увидел. И понял. И рассказал всё, что знаешь. Под запись. Это может оказаться чрезвычайно важно.
— Ну так… да, — сказал я, стараясь не заикаться и хоть как-то собрать мысли. — Ясно. Ясно, их жалко, ведь они остались без дома. И такие потери… война…
Кранц поднял голову и посмотрел мне в глаза, снизу вверх:
— Бердин, ты пока не понимаешь. Это не случайные потери. Здесь, на Океане, очень планомерно и целеустремлённо уничтожали или куда-то увозили их детей. Вели охоту на детей. Видишь это? Думаешь, при минимальной принципиальности военных, при самой обычной избирательности, когда силой меряются в основном те, кто с оружием, в колониальном мирке, где нет крупных гражданских объектов, такие потери среди детей вообще возможны? Да здесь детей было убито и пропало без вести едва ли не больше, чем взрослых!
— Слушай, Кранц, — сказал я, — а ты знаешь такую фамилию: Смеляков?
— Слышал от Ромы Шалыгина, — кивнул он.
— А ты знаешь, что всё вообще началось с бельков? — сказал я. Меня прорвало. Я понял, что Кранц — тот единственный человек, которому можно рассказать. Меня немного смущал Юлька, но Кранц считал, что он — не помеха, и я подумал, что — ладно, не помеха. И выдал всё ворохом, прямо тут, перед этим алтарём и ракушками, будто оправдаться хотел — парню, который сделал себя наполовину шедми. Торопясь, сумбурно, зато, кажется, я сумел как-то собрать всю информацию на какой-то логический каркас.
Я сказал, что Смеляков, Гицадзе и ещё кое-кто из пилотов, по-моему, специально шли на несанкционированные контакты с шедми, провоцировали конфликты, чтобы у персонала станции появился повод для личной неприязни к нашим соседям-ксеносам — и, похоже, это делалось с ведома командования. Сказал, что отец Арсений, видимо, либо был с ними заодно, либо они использовали вслепую и его — потому что проповеди тоже провоцировали ксенофобию. Я в двух словах рассказал про книжку — и сказал, что Гицадзе, быть может, вовсе не выловил её из воды, а просто держал при себе и предъявил, когда атмосфера на станции уже была подходящая. Рассказал про островок, где играли подростки — и про то, что туда всадили ракету именно потому, что знали: там точно будут подростки.
Я почти не заикался. Тот ночной трёп с Бэреем, пока летели к Океану Второму, помог мне разобрать и разложить по полочкам всё в своей голове. Я даже сделал вывод.
— Скажи, Кранц, это ведь — потому, что шедми невероятно обожают детей? — спросил я. — Да? Потому что те, кто всё это планировал, точно знали, что шедми — чокнутые в этом смысле? Потому что они не стерпят и начнут войну просто потому, что у них забрало упадёт?
Кранц слушал, внимательно глядя на меня. Юлька тоже глядел в ужасе. Мне было даже жалко его — но я не мог ему помочь, раз уж Кранц считает, что не надо от него скрывать. Я как-то чуял, чутьём, пожалуй, таким армейским, статусным чутьём, что Кранц — фигура очень важная. Быть может, из всех, с кем я общался — самая важная. И мне казалось, что он — наш, на нашей стороне, и, вдобавок, имеет право приказывать.
Я не силён в играх спецслужб.
Я понимал, что всё делал неправильно.
Но мне хотелось рассказать Кранцу, приблизительно так же, как хотелось рассказать Бэрею.
Кранц моргнул. Тут я сообразил, что он слушал, не мигая, как шедми.
— Это было бы очень хорошо, — сказал он. — Просто замечательно. Потому что, если земляне всего лишь спровоцировали конфликт, после начала активных военных действий они потеряли бы к детям шедми интерес… Нет, провокация, безусловно, была… но это верхушка айсберга.
— А остальное? — спросил я.
— Нам не хотели отдавать детей, — сказал Юл. — До того, как нашлась эта станция, на которую успели эвакуировать детей — их и не отдавали. Я работал на Эльбе — и там, среди военнопленных, не было не только ни одного ребёнка, но и ни одного подростка до Межи.
— Вот! — Кранц махнул рукой, большим пальцем вниз, как римский цезарь, приказывающий добить гладиатора. — Вот именно! Об этом и толкую — очень любопытно, зачем людям сдались дети шедми. Есть кое-какие соображения… такие, что всю эту дрянную историю и впрямь хочется назвать «космической бельковой войной».
— Войны ведутся за ресурсы, — сказал Юл.
— О да! — сказал Кранц, и его скулу дёрнула настоящая судорога. Он протянул руку и раскрыл «молнию» на моём комбезе. — А бельки и есть ресурс. Ты, Бердин — что у тебя на шее? И ниже? Говоришь, горел в орнитоптере?
— Да, — сказал я, и он не дал мне сказать больше ничего.
— Интересно, в коллоиде, который использовали, чтобы закрыть твои ожоги, присутствовали эмбриональные ткани шедми?
Я чуть не сел.
— Что? Почему?
Кранц смотрел на меня, сузив глаза — снизу вверх, как сверху вниз:
— Потому что это было одно из направлений работы «Барракуды»! Военные получили от нас материалы по этой теме, передать ещё что-то мы просто не успели. Оборона ещё до начала войны знала, что эмбриональная ткань шедми очень и очень своеобразно взаимодействует с нашими тканями. В разы ускоряет регенерацию. И вот эта кожа, сглаженный ожоговый рубец — это тоже следствие взаимодействия. Живая вода, Бердин. Или как это называлось в сказках?
— Э… — у меня на минуту дар речи пропал. Я еле сглотнул и выговорил с трудом. — А от-ткуда у вас?..