Семя скошенных трав
Шрифт:
— У Океана Второго — два спутника, — тихо говорит Элгрэ. — Но малого почти не видно; Окэ говорил, что небо там — как дома.
В такие моменты мне не стыдно, что я в последний миг врубил катапульту. Надежда — как далёкий маяк; от неё щемит сердце, сжимаются ноздри, это больно, но не хочется полного покоя смерти.
Еще не всё потеряно.
Мой брат.
Мои братья и сестры.
Дети, которых мы скоро увидим. Верю, изо всех сил верю, что скоро увидим. Под небом, похожим на наше. Как в героической сказке.
Если перестать верить —
Выставив отсюда земных военных, люди Вадима почему-то решили, что нам неудобно жить вместе. Хотели расселить нас по отдельным помещениям, разделить стенами. Уморительная Лида — бегает и очень смешно колышется на бегу — хлопотала больше всех. Пыталась научить нас словам «личное пространство». Уверяла, что оно нам нужно, это пространство, что мы тоскуем, потому что этого пространства нет. Хорошо, что нас понимает Вадим: он убедил её оставить нас в покое.
Противоестественно засыпать одному, просыпаться одному. Я знаю, каково это: из меня пытались выбить какие-то сведения, меня пытали: нас с Элгрэ заперли порознь. Один, отгороженный от всего мира стенами. Быстро чувствуешь, что сходишь с ума. На Земле так наказывают преступников.
Позволение покончить с собой — светлейшее милосердие по сравнению с этой жуткой пыткой. Смягчённый аналог пытки у людей называется «личным пространством» и считается комфортом. Вдобавок женщины почему-то должны жить отдельно.
Но мы остаёмся одни, ищем одиночества, только когда намерены умереть. Живём мы с родичами. Люди это поздно поняли.
Зато когда поняли, перестали нас делить.
Тогда мы убрали человеческие подстилки на подпорках, повесили гамаки, а для тех, кто их не любит, разложили спальные мешки. И расположились, как на пляже.
Как дома.
Мой брат Элгрэ — на расстоянии вытянутой руки от меня. Я слышу его дыхание. Я слышу спящих родичей.
Если бы слышал и спящих детей — мне не снились бы кошмары почти каждую ночь.
— Отвратительная жара, — говорит Элгрэ. — Я липкий, как снулая рыбина.
— Снова плохо с ресурсами, — говорю я. — Кондиционеры еле живые: сюда не хотят прислать новые. Мы ведь скоро улетим, так к чему тащить на несколько дней новую технику.
Элгрэ потягивается, выдыхает мечтательно:
— Океан, Океан… Как хочется выкупаться, командир! Пойдем в бассейн? Будем чувствовать себя живыми и чистыми до рассвета!
— У людей не принято купаться ночью, — говорю я и выбираюсь из гамака. Улыбаюсь. — Но мы не люди.
— Парни! — окликает нас сестричка Ангрю из Хэ, тоже пилот. — Я слышала. Возьмите и меня, я тоже мучаюсь от жары и не могу спать.
— Только тихо, — говорю я. — А то перебудим всех.
Мы крадучись проходим между спящими родичами. В дверях вдруг натыкаемся на человека. На Ларису.
Я вздрагиваю от неожиданности. Она тоже отшатнулась — но не испугана.
— Хэлга! — выдыхает она. — Слава богу. Я хотела тебя разбудить. Слава богу, ты уже не спишь.
Лариса — плотная человеческая женщина с густой гривой, чёрной и тяжёлой, как у шедми с Атолла. Волосы чёрные и гладкие, а лицо бело-розовое, это красиво. На неё очень приятно смотреть. Я ей нравлюсь, она любит меня угощать и иногда останавливает, чтобы поправить мою гриву. Она этнограф, несколько раз мы с ней подолгу беседовали. Я рад её видеть — но почему ночью?
— Что-то случилось, сестра? — тихо спрашиваю я.
В полумраке её лицо — как желтоватый полупрозрачный пластик. Глаза блестят, под ними тёмные пятна. На нижней губе запеклось пятнышко чёрной крови. Ей плохо.
— Вы ведь все — пилоты Армады? — спрашивает она.
Элгрэ и Ангрю утвердительно сводят ладони.
— Это хорошо, — говорит Лариса. — Пойдёмте со мной. Вас Борис ждёт.
Ангрю удивлённо фыркает. Я не удивлён.
Мы идём по тускло освещенным душным переходам. Пахнет пылью, разогретым пластиком и железом, тёплой стоячей водой с хлоркой. От этого запаха у меня жжёт в носу и в зобу, но я глубоко дышу.
Мне не по себе. Я дышу впрок, будто предстоит опасное погружение.
Мы идём по территории людей, ступая как можно тише, чтобы не разбудить спящих. Издалека слышим из кабинета Вадима приглушённые голоса: оказывается, никто уже и не спит. Слышим странные звуки: резкие вдохи, стоны… как будто кому-то из людей больно. Слышим, как Борис говорит:
— Лида, прекрати.
Борис — ученик Вадима. Вадим забрал Алеся, а Бориса оставил вместо себя. Понятно, почему Борис в кабинете Старшего станции, непонятно, почему так поздно.
Слова Ларисы и бодрствование остальных людей могут означать только беду.
Очень большую и очень очевидную беду.
Борис молод, тощ, его рыжеватая грива всегда взъерошена, он коротко её обстригает. Обычно этот странный человек носит на глазах прозрачные стеклянные пластинки, которые держатся на тонкой золотой проволоке — древнее приспособление людей для коррекции зрения. Утверждает, что скверно видит, но видит великолепно: пластинки — плоские, как-то влиять на зрение не могут. К тому же я слышал, как Борис спрашивал доктора Сэру, как она думает, можно ли вживить священных рачков хды в человеческую кожу. Хочет «дипломатического» краба между бровей, это так забавно — что он хочет, что мы знаем. Мы думаем, ему просто нравится выглядеть необыкновенно.
И нам нравится. Живых отличают живые странности. Мы все помним мертвенную одинаковость человеческих военных.
— Слёзы не помогут, — говорит он Лиде.
— Ничего не поможет, — говорит Шурик. Он врач, очень высокий и очень толстый человек, он всегда улыбается, но сейчас мы не слышим улыбки в его голосе. — Мы — мишень.
Мы переглядываемся.
— Они не могут! — срывающимся голосом говорит Эд. Он инженер, у него на лице, над ртом, растет щёточка жестких волос. — Не смеют! Не имеют права! — мы слышим в его голосе ужас.