Семя скошенных трав
Шрифт:
— Не слышу, — говорю я, приблизив рот к его уху. — Ты уверен?
Элгрэ вздыхает, как всхлипывает:
— Мне кажется. Мне кажется, я чувствую эти мелкие волны… вибрацию, движение воды. И звук. Не столько слышу, сколько чую. Как тогда, на Океане Третьем, у Скального, ночью…
Я вспоминаю бой за Скальный. Я чувствую жаркий вкрадчивый ужас.
— Амунэгэ, — говорю я. — Как бы ты ни создавал этот свет — время его погасить.
Амунэгэ вздыхает и перехватывает прожектор удобнее; я думаю, что его руки уже давно затекли:
— Нет.
— Это знак для военных, — говорю я. — Нас впрямь ищут, чтобы убить.
Амунэгэ отрицательно фыркает:
— Брат… не спорь.
Борис вздёргивается:
— Вы о чём? Им ещё рано. Они не знают. А вот военные — им могли рассказать… эти сволочи…
И тут я тоже чую. Всем телом, как рыба, чувствую это движение воды, вибрацию силового поля модуля. Поднимаю глаза.
И прежде, чем рассмотреть в мутной небесной темноте сам модуль, я вижу проблесковые огни, имитирующие наши! Синий-белый! Синий-белый!
Неужели это не провокация? Наши братья не хотят, чтобы мы приняли их за военных? Понимают, что не у всех есть силы нырять? Понимают, что половина раненых уже не выплывет?
Голоса:
— Смотрите, смотрите! Знаки Армады!
— Синий!
— Наши!
Борис шепчет:
— Не может быть. Это обман.
Модуль медленно снижается над нами. Прожектора освещают море. Свет на плоту гаснет, но я успеваю увидеть на брюхе модуля голубой треугольный вымпел Шеда.
Он грубо намалёван краской. Второпях.
К воде спускается платформа, поддерживаемая силовым полем. На ней — Вадим, Жанна, Антон, ещё кто-то, кого я не знаю. Стоят на коленях, чтобы сразу подать руку тем, кто в воде.
— Вадим, — говорю я, — сперва людей. Соня не может плавать, а Борис, кажется, тяжело ранен.
— Здравствуй, Орка, — говорит Вадим. Его голос срывается.
Дальше — спасательная операция. Берут на борт людей, потом — наших раненых. Я помогаю Элгрэ подняться на платформу, передаю его Антону, слежу, как его укладывают на носилки. Я помогаю другим.
Я помогаю Нихэю и думаю, что он ещё дополнит летопись древних существ. Я помогаю Хирмэ — и думаю о его новых стихах.
А ещё думаю о поэмах, которые не сочинят, о научных трудах, которые не закончат, о проектах, которые сегодня сгинули в этой нагретой взрывом воде. О светящихся чудесных медузах Хиро. Закрываю ноздри — и нос болит.
Потом мы ждём, когда платформу спустят за нами. Амунэгэ сидит на плоту, поглаживая кончиками пальцев прожектор. Рядом со мной выныривает Ангрю. Всё как будто кончилось неплохо, но теперь я думаю о людях.
Думаю о том, что не пришло мне в голову на берегу. Что нужно было велеть людям приготовить что-то, за что они смогут держаться в воде — пустые баллоны, канистры, куски пластика… я ведь не подумал, что некоторые из них не умеют плавать.
Не предусмотрел.
А если бы предусмотрел — может, спасся бы ещё кто-нибудь из них? У меня болит душа.
— Ты сказал «люди» или мне показалось? — спрашивает Амунэгэ. — Я знаю, где ещё люди.
Я вздрагиваю, поворачиваюсь.
— Ещё не знаю, кто, — говорит Амунэгэ. — Но чувствую. Линиях в двух отсюда есть отмель. На ней — Тэллу и двое людей. Мне так кажется.
Я хочу расспрашивать и расспрашивать, но за нами спускается платформа модуля. Мы поднимаемся на борт.
Вадим улыбается мне. Его лицо осунулось, под глазами — чёрные мешки. Я трусь щекой об его руку.
— Спасибо, тюленёнок, — говорит он. — Что бы я делал без тебя, воин.
К нам подходит Амунэгэ. Его покачивает.
— Люди, — говорит он. — И Тэллу из Хтэ. В двух линиях. Песчаная коса, на ней… я тебе говорил…
Клянусь дыханием, до этого мгновения он не успел сказать Вадиму ни слова.
Вадим смотрит на него… странно.
— Амунэгэ, художник мой дорогой, — говорит он, — скажи, ты — то, что я думаю? Да?
Амунэгэ улыбается.
— Я же не слышу твоих мыслей, — говорит он очень устало. — Но, кажется, догадался. Да, я — резидент Галактического Союза.
16. Вера
Я пропустила катер.
Пропустила чудовищно интересные вещи на пирсе, и из-за этого, конечно, не смогла напроситься с ними на этот остров Серебряный, на засекреченную военную базу. Нет, конечно, у меня сейчас нет никакой уверенности, что меня бы туда взяли… но попытаться, разумеется, стоило.
С другой стороны, я пропустила катер не просто так: я снимала детей.
С точки зрения ценности информации — ну, такой, коммерческой, что ли, сенсационной ценности — отснятый материал, конечно, не мог сравниться с секретной базой, подводными лодками шедми и прочим, таинственным и ужасным. Но это была моя информация, страшно ценная лично для меня.
Потому что, разговаривая с детьми, я вдруг поняла, что они мне ужасно нравятся. Шедмята. Эти подростки, которые по нашим меркам ещё не совсем подростки. Они мне так невероятно нравятся, что это всё меняет.
Даже этот умник, который знал, как кормят человеческих младенцев — Хэдртэ — мне нравился, потому что не было в его словах никакой грязной изнанки. Они ведь могли бы начать надо мной смеяться… да что там! Они могли бы начать тыкать в меня пальцами и кричать: «Убийца! Убийца!» — что бы я им ответила… Они могли бы намного резче оборвать Андрея, который попытался утешать Ынгу, как нашу Таню, которая громко плачет. Они бы могли — но определённо не захотели.
Только молча, с ожесточением драили всё, что подворачивалось им под руку. А я думала, как сильно они друг друга любят, как хорошо понимают… и как странно это видеть. И как больно за них. И как жутко смотреть. Будто они гораздо старше своих лет — или это война их сделала взрослыми.