Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Слишком длинная грива… — пробормотала Альфреда.
— Поэтому он пошел поспать… Но он хотел, чтобы я передал вам его самый горячий привет.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал Мейнестрель совершенно неожиданным для него фальцетом. — Митгерг, милый, нам в высшей степени наплевать на Жанота… Правда, девочка? — Говоря, он положил руку на полное плечо Альфреды и, лаская, перебирал волосы молодой женщины.
— Ты его знаешь? — спросила Альфреда, лукаво взглянув на Жака.
Жак не слушал. Он тщетно искал в памяти какую-нибудь подробность, которая могла бы его успокоить. Кажется, он поставил кастрюльку на пол. Затем он, конечно, должен был потушить огонь и закрыть спиртовку колпачком. И, однако…
— У него шевелюра, как у старого облезлого льва, — продолжала Альфреда, смеясь. — Этот чемпион антиклерикализма устроил себе прическу на манер соборного органиста!
— Тс-с, девочка, — ласково проворчал Мейнестрель.
Обескураженный Митгерг кисло улыбался. Взъерошенные волосы придавали ему вид человека, готового прийти в ярость. Впрочем, он и в самом деле легко выходил из себя.
Митгерг был уроженец Австрии. Пять лет назад, чтобы избежать военной службы, он покинул Зальцбург, где начал было учиться на фармацевта. Переехав в Швейцарию, — сначала в Лозанну, потом в Женеву, — он закончил там свое профессиональное образование и теперь регулярно, четыре дня в неделю, работал в лаборатории. Но он больше был занят социологией, чем химией. Одаренный изумительной памятью, он все читал, все запоминал, все словно раскладывал по полочкам в своей квадратной голове. К нему можно было обращаться как к справочнику. Товарищи, и в первую очередь Мейнестрель, делали это очень часто. Он был теоретиком революционного насилия. И в то же время человеком чувствительным, сентиментальным, робким и несчастным.
— Жанот уже разъезжал со своим докладом, можно сказать, везде, продолжал он с важностью. — Он отлично осведомлен в европейских делах. Он приехал из Милана. В Австрии он провел два дня с Троцким. Рассказывает любопытные вещи. У нас есть план — после доклада свести его в кафе "Ландольт" и заставить разговориться. Вы придете, не правда ли? — сказал он, взглянув на Мейнестреля, потом на Альфреду. И, повернувшись к Жаку, добавил: — А ты?
— В "Ландольт", может быть, да, — ответил Жак, — но на доклад — нет! Навязчивая мысль привела его в нервное состояние; кроме того, хотя он уже давно был свободен от всяких религиозных пережитков, антиклерикализм в других людях почти всегда раздражал его. — Уже в самом названии доклада есть что-то ребячески вызывающее: "Доказательства несуществования бога". — Он вынул из кармана зеленую бумажку, напоминавшую проспект. — А его декларация-программа! — воскликнул он, пожимая плечами. Он прочел высокопарным тоном: — "Я предлагаю вам принять такую систему Мира, которая делает совершенно бесполезным всякое обращение к гипотезе о Духовном Начале…"
— Легко издеваться над стилем, — прервал его Митгерг, вращая круглыми глазами. (Когда он воодушевлялся, его слюнные железы начинали усиленно работать, и слова сопровождались булькающим звуком.) Я согласен, что все это могло быть изложено наилучшим образом на языке рациональной философии. И все же не считаю бесполезным повторять все это снова и снова. Ведь именно благодаря предрассудкам церковники господствовали над людьми в течение веков. Без религии люди не мирились бы так долго с нищетой. Они давно уже восстали бы. И были бы свободны!
— Возможно, — согласился Жак, смяв программу и швырнув ее с мальчишеским задором в щель между ставнями. — Возможно, что такая проповедь вызовет сегодня гром аплодисментов, как в Вене, как в Милане… И я готов согласиться, что есть нечто трогательное в этой потребности все понять и тем самым освободиться от предрассудков, — потребности, в силу которой несколько сот мужчин и женщин, несмотря на жару, собираются в душной накуренной комнате, хотя куда лучше было бы сидеть на берегу озера и любоваться ночью и звездами. Но мне самому посвятить целый вечер выслушиванию подобных вещей нет, это свыше моих сил!
На последних словах его голос внезапно задрожал. Он вдруг представил себе, как пламя скручивает бумаги, разбросанные на столе, как загорается оконная занавеска, — увидел с такой ясностью, что у него перехватило дыхание. Мейнестрель, Альфреда и даже Митгерг, который не отличался наблюдательностью, взглянули на него с удивлением.
— А теперь до свидания, — сказал он отрывисто.
— Ты не пойдешь с нами в "Локаль"? — спросил Мейнестрель.
Жак уже взялся за дверную ручку.
— Мне нужно сначала зайти домой, — бросил он им.
Дойдя до улицы Каруж, он пустился бегом. На площади Пленпале он увидел отходящий трамвай и вскочил на площадку. Но на остановке у набережной, охваченный нетерпением, выпрыгнул из вагона и побежал через мост.
И только когда он выбрался из улицы Этюв и увидел знакомые дома на площади Греню, общественную уборную и мирный фасад "Глобуса", весь его панический страх испарился, словно по волшебству.
"Ну и дурак же я!" — подумал он.
Теперь он вспомнил, что закрыл фитиль медным колпачком и даже что обжег себе при этом кончики пальцев. Он чувствовал еще боль в мякоти большого пальца и осмотрел его, чтобы найти следы ожога. Воспоминание на этот раз было настолько определенным и бесспорным, что он даже не потрудился подняться на четвертый этаж, чтобы проверить точность своей памяти. Повернув обратно, он снова спустился к Роне.
С моста он увидел на голубом фоне Альп весь старинный, расположенный уступами город — от зеленых, купающихся в воде склонов до башен собора св. Петра. Жак все твердил про себя: "Вот глупость!.." Несоответствие между незначительностью происшествия и пережитым волнением оставалось для него загадкой. Он припоминал другие случаи такого же рода. Уже не впервые он становился игрушкой своего воображения. "Почему я в такие минуты способен полностью терять контроль над собой? — спросил он себя. — Какая странная и болезненная склонность побуждает меня уступать беспокойству? И не только беспокойству — подозрению…"
Запыхавшись и обливаясь потом, он вскарабкался в гору, не замечая привычных для него переулков, сумрачных и дышавших свежестью, пересеченных площадками и подъездами, которые поднимались между старинных домов с деревянными балконами, словно для того, чтобы взять приступом город.
Незаметно для себя Жак оказался на улице Кальвина. Она шла прямо вверх; торжественная и печальная, она вполне соответствовала своему имени [187] . Отсутствие магазинов, ровная линия фасадов из серого камня, суровых и исполненных достоинства, строгая жизнь, которая невольно представлялась воображению за этими высокими окнами, — все вызывало мысль о крепком, зажиточном пуританстве. В конце этой мрачной улицы вставала радостным видением залитая солнцем площадь Святого Петра с фронтоном собора, его колоннадой и старыми липами и встречала путника, как награда.
187
…на улице Кальвина… соответствовала своему имени. Кальвин Жан (1509–1564) — видный деятель церковной Реформации в Женеве. Его суровая религиозная доктрина ("кальвинизм") проникнута верой в предопределение.
IV. Воскресенье 28 июня. — Космополитический кружок революционеров, к которому примыкает Жак
"Воскресенье, — подумал Жак, увидев женщин и детей на паперти собора. Воскресенье, и уже двадцать восьмое июня… Мое расследование в Австрии продлится, по крайней мере, десять — пятнадцать дней… А сколько еще нужно успеть сделать до конгресса!"
Этим летом 1914 года он, как и все его товарищи, многого ждал от постановлений по основным проблемам Интернационала, которые должен был принять социалистический конгресс в Вене, назначенный на 23 августа.