Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— …в коллеже?
Он вздрогнул. Она к нему обращалась.
— Простите?
— Вы учитесь в коллеже?
— Еще нет, — сказал он, смутившись. — Я сильно отстал. Со мной занимаются учителя, друзья моего брата. — И добавил, не думая ничего худого: — А вы?
Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:
— Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
— Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
— Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
— Девочки и без того всегда знают, что им нужно…
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла, он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так часто прибегал его отец:
— Главное — чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
— Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, — повторила она с победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать что-нибудь очень обидное.
— Блоха, за мной! Я ухожу!
И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно его вообще не существовало.
Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.
Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему стало грустно.
— Твой брат вас покинул? — спросила она у дочери.
Женни уклончиво сказала:
— Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.
Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он осуждает ее, и оскорбилась еще больше.
Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.
— Моя маленькая пациентка заметно выросла, — констатировал Антуан.
Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии. Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.
— Вы музыкой занимаетесь? — спросила его г-жа де Фонтанен.
Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас Женни?
Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в стенном шкафу.
Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из аппарата.
— Не прикасайтесь к дверям, — сказал он, — малейшая щель — и мы рискуем засветить всю катушку.
Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела, кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем поцелуе в спальне.
— Ну как… уже что-нибудь видно? — прошептала она.
Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой, которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая ноздри, жадно вдыхал ее запах.
— Нет, пока еще не видно, — проговорил он наконец.
Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось, это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля, которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, — это была коса Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул; она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать:
— Женни!
Он зажал ей рот ладонью; наваливаясь всем телом на Николь и прижимая ее к двери, он бормотал, почти не размыкая зубов, будто в бреду:
— Молчи, не надо… Николь… Милая, любимая… Послушай…
Она отбивалась уже не так неистово, и он решил, что она сдается. Она же, просунув руку за спину, искала задвижку; неожиданно дверь поддалась, в темноту хлынул свет. Он отпустил девушку и торопливо притворил дверь. Но она успела увидеть его лицо. Оно было неузнаваемо! Жуткая мертвенная маска с розовыми пятнами вокруг глаз, словно оттянутых из-за этого к вискам; сузившиеся, лишенные выражения зрачки, рот, только что такой тонкий, а теперь вдруг раздувшийся, перекошенный, приоткрытый… Жером! Даниэль был совсем не похож на отца, но сейчас, в этом безжалостном всплеске света, она увидела вдруг Жерома!
— Поздравляю, — выговорил он наконец свистящим шепотом. — Вся пленка пропала.
Она ответила спокойно и твердо:
— Останемся еще на минутку, мне надо с вами поговорить. Только откройте задвижку.
— Нет, войдет Женни.
Поколебавшись, она сказала:
— Тогда поклянитесь, что вы не дотронетесь до меня.
Ему хотелось броситься на нее, зажать ей рот, разорвать корсаж; но он чувствовал себя побежденным.
— Клянусь, — сказал он.
— Так вот, выслушайте меня, Даниэль. Я… Я позволила вам зайти далеко, слишком далеко. Утром я поступила дурно. Но теперь я говорю "нет". Не для этого я убежала из дому. — Последнюю фразу она проговорила быстро, словно для себя. И продолжала, обращаясь опять к Даниэлю: — Я выдаю вам свою тайну: я сбежала от мамы. О, ее мне упрекнуть не в чем, просто она очень несчастна… и увлечена. Больше я ничего не могу сказать.
Она замолчала. Ненавистный образ Жерома стоял у нее перед глазами. Сын сделает из нее то же, что сделал из ее матери Жером.
— Вы меня почти не знаете, — торопливо заговорила она, обеспокоенная молчанием Даниэля. — Впрочем, я сама виновата, я понимаю. С вами я все время была не такой, какая я на самом деле. С Женни — другое дело. А с вами я распустилась, и вы решили… Но я не хочу. Только не это. Мне не нужна такая жизнь… жизнь, которая началась бы вот так. Стоило ли ради этого приезжать к такой женщине, как тетя Тереза? Нет! Я хочу… Вы будете надо мною смеяться, но мне все равно, я скажу; мне хочется, чтобы я могла когда-нибудь… заслужить уважение человека, который полюбит меня по-настоящему, навсегда… Словом, человека серьезного…