Семья Тибо (Том 2)
Шрифт:
– Гиттберг?
– воскликнул Жак.
– Во-вторых - Тоблер.
Жак молчал.
– Это тебя поразило?
– Гиттберг?
– повторил Жак.
– Вот письмо, - продолжал Мейнестрель, доставая конверт из кармана пижамы.
– Читай.
– Да, - прошептал Жак, медленно прочитав письмо, содержавшее длинный и холодный обвинительный акт без подписи автора.
– Ты знаешь, какую роль играли Гиттберг и Тоблер в хорватском движении. Они приедут в Вену на съезд. Необходимо, значит, выяснить, насколько можно им доверять. Дело серьезное. Я не хочу поднимать шум, прежде чем сам не буду убежден.
– Да, - повторил Жак. Он едва удержался, чтобы не добавить: "Как же вы намерены поступить?" Но он не сказал этого. Хотя на его отношениях с Мейнестрелем лежал отпечаток некоторой товарищеской близости, он все же инстинктивно соблюдал известную дистанцию, разделявшую их.
Словно предвидя этот вопрос, Мейнестрель заговорил сам:
– Во-первых... (Забота о ясности и точности доходила у него почти до мании, и он нередко начинал фразу с резкого "во-первых", за которым, однако, не всегда следовало "во-вторых".) Во-первых, есть только одно средство, чтобы убедиться окончательно: расследование на месте. В Вене. Расследование, произведенное без лишнего шума. Кем-нибудь, кто не привлекает к себе внимания. Предпочтительно кем-нибудь, кто не состоит ни в какой партии... Однако, - продолжал он, настойчиво глядя на Жака, - кем-нибудь надежным. Я хочу сказать - таким, на суд которого можно было бы положиться.
– Да, - сказал Жак, удивленный и втайне польщенный. И тотчас же подумал не без удовольствия: "Кончено с позированием... Тем хуже для Пата". Затем снова, уже во второй раз, ему на ум пришла мысль о спиртовке.
Несколько секунд длилось молчание и слышно было лишь постукивание машинки да отдаленное журчание льющейся из крана воды.
– Ты согласен?
– спросил Мейнестрель.
Жак утвердительно кивнул.
– Отправиться надо дня через два, - продолжал Мейнестрель.
– Как только соберешь вещи! И в Вене надо пробыть столько, сколько потребуется. Две недели, если необходимо.
Альфреда на мгновение подняла свой взор на Жака, который, не отвечая, снова кивнул; потом она опять принялась за работу.
Мейнестрель продолжал:
– В Вене у нас есть Хозмер, он тебе поможет...
Он остановился: стучали во входную дверь.
– Пойди открой, девочка... Если Тоблер действительно получил деньги, сказал он, обернувшись лицом к Жаку, - Хозмер должен об этом знать.
Хозмер был другом Мейнестреля. Он был австриец и жил в Вене. Жак познакомился с ним год назад в Лозанне, куда Хозмер приезжал на несколько дней. Эта встреча произвела на Жака глубокое впечатление. Впервые он столкнулся тогда с одним из тех революционеров, цинично применяющихся к обстоятельствам, для которых все средства хороши, ибо для них и правда важна только конечная цель, и потому они не стыдятся в случае надобности временно принимать то или другое обличье, лишь бы их компромиссы послужили - хоть в самой малой степени - делу революции.
Альфреда вернулась и объявила:
– Это Митгерг.
Мейнестрель повернулся к Жаку и пробурчал:
– Побеседуем еще в "Говорильне"... Входи, Митгерг, - сказал он, повысив голос.
Митгерг носил под полукружьями бровей большие круглые очки, что придавало его лицу выражение постоянной тревоги. Лицо у него было мясистое, черты - мягкие, несколько расплывшиеся, словно у невыспавшегося ночного гуляки.
Мейнестрель встал.
– В чем дело, Митгерг?
Взгляд Митгерга обошел комнату, затем остановился на Пилоте, на Жаке, и, наконец, на Альфреде.
– Дело в том, что Жанот только что пришел в "Локаль", - объяснил он.
"Нет, - сказал себе Жак, - я далеко не уверен, что погасил спиртовку. Очень возможно, что я налил себе чашку и опять поставил кастрюльку на огонь, не потушив его... Потом я выпил шоколад и ушел... А фитиль, может быть, остался гореть..."
Он молчал и глядел в одну точку.
– Жанот очень хотел видеть вас до своего доклада, еще до вечера, продолжал Митгерг.
– Но он так измучился в дороге... Он плохо переносит жару...
– Слишком длинная грива...
– пробормотала Альфреда.
– Поэтому он пошел поспать... Но он хотел, чтобы я передал вам его самый горячий привет.
– Прекрасно, прекрасно, - сказал Мейнестрель совершенно неожиданным для него фальцетом.
– Митгерг, милый, нам в высшей степени наплевать на Жанота... Правда, девочка?
– Говоря, он положил руку на полное плечо Альфреды и, лаская, перебирал волосы молодой женщины.
– Ты его знаешь?
– спросила Альфреда, лукаво взглянув на Жака.
Жак не слушал. Он тщетно искал в памяти какую-нибудь подробность, которая могла бы его успокоить. Кажется, он поставил кастрюльку на пол. Затем он, конечно, должен был потушить огонь и закрыть спиртовку колпачком. И, однако...
– У него шевелюра, как у старого облезлого льва, - продолжала Альфреда, смеясь.
– Этот чемпион антиклерикализма устроил себе прическу на манер соборного органиста!
– Тс-с, девочка, - ласково проворчал Мейнестрель.
Обескураженный Митгерг кисло улыбался. Взъерошенные волосы придавали ему вид человека, готового прийти в ярость. Впрочем, он и в самом деле легко выходил из себя.
Митгерг был уроженец Австрии. Пять лет назад, чтобы избежать военной службы, он покинул Зальцбург, где начал было учиться на фармацевта. Переехав в Швейцарию, - сначала в Лозанну, потом в Женеву, - он закончил там свое профессиональное образование и теперь регулярно, четыре дня в неделю, работал в лаборатории. Но он больше был занят социологией, чем химией. Одаренный изумительной памятью, он все читал, все запоминал, все словно раскладывал по полочкам в своей квадратной голове. К нему можно было обращаться как к справочнику. Товарищи, и в первую очередь Мейнестрель, делали это очень часто. Он был теоретиком революционного насилия. И в то же время человеком чувствительным, сентиментальным, робким и несчастным.
– Жанот уже разъезжал со своим докладом, можно сказать, везде, продолжал он с важностью.
– Он отлично осведомлен в европейских делах. Он приехал из Милана. В Австрии он провел два дня с Троцким. Рассказывает любопытные вещи. У нас есть план - после доклада свести его в кафе "Ландольт" и заставить разговориться. Вы придете, не правда ли?
– сказал он, взглянув на Мейнестреля, потом на Альфреду. И, повернувшись к Жаку, добавил: - А ты?
– В "Ландольт", может быть, да, - ответил Жак, - но на доклад - нет! Навязчивая мысль привела его в нервное состояние; кроме того, хотя он уже давно был свободен от всяких религиозных пережитков, антиклерикализм в других людях почти всегда раздражал его.
– Уже в самом названии доклада есть что-то ребячески вызывающее: "Доказательства несуществования бога".
– Он вынул из кармана зеленую бумажку, напоминавшую проспект.
– А его декларация-программа!
– воскликнул он, пожимая плечами. Он прочел высокопарным тоном: - "Я предлагаю вам принять такую систему Мира, которая делает совершенно бесполезным всякое обращение к гипотезе о Духовном Начале..."