Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
Жак смотрел на него, ошеломленный.
– Другими словами, - отрезал он, - французские социалистические депутаты собираются голосовать за кредиты?
– Во всяком случае, они не могут голосовать против них.
– Что значит - не могут?
– Самое вероятное - что они воздержатся при голосовании, - сказал Рабб.
– Ах!
– вскричал Жак.
– Если бы Жорес был с нами!
– Ба!.. Я думаю, что при настоящем положении вещей сам Патрон не решился бы голосовать против.
– Но ведь Жорес сотни раз доказывал, насколько нелепо разделение стран на страну нападающую и страну, подвергшуюся нападению!
– вскричал Жак в бешенстве.
– Это только предлог для бесконечных препирательств! Вы все, кажется, забыли об истинных причинах той переделки, в которую мы попали, - о капитализме, об империалистической политике правительств! В какие бы формы ни облекались первые проявления вражды, международный социализм должен восстать против войны, против всякой войны! Если же нет...
Рабб вяло согласился с ним:
– В принципе, конечно... И, кажется, Мюллер действительно сказал что-то в этом духе...
– И что же?
Рабб устало махнул рукой.
– Этим дело и кончилось. И, взявшись под ручку, они пошли обедать.
– Нет, - возразил Жюмлен.
– Ты забыл сказать, что Мюллер выразил желание позвонить по телефону в Берлин, чтобы посоветоваться с лидерами своей партии.
– Ах, так?
– произнес Жак, хотевший лишь одного - снова обрести надежду.
Он круто повернулся, сделал несколько шагов, но возвратился и опять остановился перед Жюмленом, и Раббом.
– Знаете, что думаю об этом я? Этот Мюллер приехал попросту для того, чтобы прощупать подлинный уровень интернационализма и пацифизма французской партии. И если бы перед ним оказались настоящие борцы, готовые на все, готовые объявить всеобщую забастовку, чтобы провалить националистическую политику правительства, то - я это утверждаю - можно было бы еще спасти мир! Да! Даже сегодня, даже после объявления мобилизации, можно было бы еще спасти мир! Грозным союзом французского и германского пролетариата! Что же он нашел вместо этого? Говорунов, спорщиков, людей умеренных взглядов, всегда готовых осудить войну и национализм на словах, а на деле собирающихся уже голосовать за военные кредиты и предоставить полную свободу действий генеральному штабу! Мы до последней минуты будем свидетелями все того же нелепого и преступного противоречия: того же двусмысленного столкновения между идеалом интернационализма, который исповедуют теоретически, и всеми теми националистическими интересами, которыми на практике не хочет пожертвовать никто - даже сами лидеры социалистов!
Пока он говорил, изнемогавшая от усталости Женни не отрывала от него глаз. Голос Жака обволакивал ее, словно знакомая и ласкающая музыка. Казалось, что она внимательно следит за его словами, но в действительности она была слишком утомлена, чтобы слушать. Она жадно рассматривала лицо Жака, рот на этом лице, и ее взгляд, устремленный на эти изогнутые губы, линия которых то выпрямлялась, то сокращалась, словно какое-то изумительное живое существо, доставлял ей физическое ощущение близости. Вспоминая ночь, проведенную в его объятиях, она замирала от ожидания. "Уйдем, - думала она.
– Чего он ждет? Скорее... Пойдем домой... Какое нам дело до всего остального?"
Кадье, перебегавший от группы к группе и сыпавший новостями, подошел к ним.
– Мы только что обратились в министерство внутренних дел с просьбой дать Мюллеру возможность переговорить по телефону с Берлином. Безуспешно: сообщение прервано. Слишком поздно! И тут и там осадное положение...
– Это было, пожалуй, последним шансом, - прошептал Жак, наклоняясь к Женни.
Кадье услышал его и насмешливо спросил:
– Шансом на что?
– На выступление пролетариата! Международное выступление!
Кадье странно улыбнулся.
– Международное?
– повторил он.
– Но, дорогой мой, будем реалистами: начиная с сегодняшнего дня международна не борьба за мир, международна война!
Что это было - выпад отчаяния? Он пожал плечами и скрылся во мраке.
– Он прав, - проворчал Жюмлен.
– До ужаса прав. Война налицо. Сегодня вечером - добровольно или нет - мы, социалисты, так же как все французы, находимся в состоянии войны... Наша международная деятельность... да, мы еще вернемся к ней, мы возобновим ее, но потом. На сегодняшний день пора пацифизма миновала.
– И это говоришь ты, Жюмлен?
– вскричал Жак.
– Да! Появился новый фактор: война налицо. Для меня этот фактор изменил все. И наша роль - роль социалистов - представляется мне вполне ясной: мы не должны тормозить деятельность правительства!
Жак посмотрел на него в оцепенении.
– Значит, ты соглашаешься быть солдатом?
– Разумеется. Заявляю тебе, что во вторник гражданин Жюмлен станет самым обыкновенным рядовым второго разряда двести тридцать девятого запасного полка в Руане!
Жак опустил глаза и ничего не ответил.
Рабб положил руку ему на плечо.
– Не строй из себя большего упрямца, чем ты есть на деле... Если сегодня ты еще не думаешь так же, как он, то ты придешь к этому завтра... Это бесспорно. Дело Франции есть дело демократии. И мы, социалисты, обязаны первыми защищать демократию от вторжения соседей-империалистов!
– Значит, и ты тоже?
– Я? Не будь я так стар, я пошел бы добровольцем... Впрочем, я попытаюсь. Может быть, моя старая шкура еще на что-нибудь пригодится... Что ты так смотришь на меня? Я не переменил своих убеждений. Я твердо надеюсь дожить до такого дня, когда можно будет возобновить борьбу с милитаризмом. Я остаюсь его заклятым врагом! Но в настоящий момент - без глупостей: милитаризм уже не то, чем он был вчера. Милитаризм сегодня - это спасение Франции, и даже больше: спасение демократии, которой грозит опасность. Вот почему я втягиваю свои когти. И готов сделать то же, что товарищи: взять винтовку и защищать страну. А дальше будет видно!
Он смело выдерживал взгляд Жака. Неопределенная улыбка, смущенная и в то же время горделивая, блуждала на его губах и еще больше оттеняла притаившуюся в глазах грусть.
– Даже Рабб!
– прошептал Жак, отворачиваясь.
Он задыхался.
Он схватил Женни за руку и ушел с ней, ни с кем не попрощавшись.
У ограды группа оживленно разговаривавших людей загораживала выход.
В центре, жестикулируя, говорил что-то Пажес, секретарь Галло. Среди окружавших его молодых социалистов Жак увидел знакомые лица: это были Бувье, Эрар, Фужероль, профсоюзный работник Латур, Одель и Шардан - сотрудники "Юма".
Пажес заметил Жака и кивнул ему.
– Знаешь новость? Телеграмма из Петербурга: сегодня вечером Германия объявила войну России.
Бувье, митинговый оратор, человек лет сорока, тщедушный, с землистым лицом, повернулся к Жаку:
– Нет худа без добра! Там, на фронте, для нас найдется работа! Как только они дадут нам винтовки и патроны...
Жак не ответил. Он не доверял Бувье, ему не нравились его бегающие глазки. (Мурлан сказал ему как-то, выходя с митинга, где Бувье произнес горячую речь: "Этот малый у меня на примете. Слишком он пылок, на мой взгляд... Когда происходят аресты, его каждый раз берут одним из первых, но он всегда ухитряется каким-то образом доказать свою непричастность к делу и освободиться...")