Семья вурдалака

Действующие лица

Роман — 20 лет

Людмила Ивановна — его мать, учитель начальных классов, 40 лет

Петр Петрович — отец Романа, инвалид, 50 лет

Марина — 20 лет

Виктор

Сергей

Наташа

Милиционер

Чума,

чума пришла в мой город. Ходит по улицам, косит больных, здоровых, слабых, сильных, всех. Ходит, приглядываясь, будто ищет чего-то. Не мою ли улицу, не мой ли дом, не мой ли подъезд, не мой ли этаж, не мою ли дверь?

Нашла! Стучится! Нет, мы не станем ей открывать. Не станем. Только глянем один раз в глазок и на цыпочках уйдем в комнату. Закроем окна, заклеим бумагой щели будто б на зиму — не пустим ее. Пусть к другим идет, к другим стучится, просится. А у нас ей нечего делать. К нам счастье пришло в гости. Сидит, чай пьет. Других гостей нам не надо.

А если все-таки проникнет она?

Нет, если не думать об этом, то ничего и не будет.

Главное, не думать…

Двухкомнатная квартира Симоновых на пятом этаже пятиэтажной «хрущевки».

В большой комнате два стареньких серванта на облупленных ножках. Хозяева утверждают, что импортные, вроде как — югославские.

В сервантах книги и посуда. Книги стоят в два ряда. Во внешних рядах — новенькое, полное (хотя и не все тома) собрание сочинений В.И. Ленина в красивых синих переплетах, приобретенное в начале 90-х за символическую цену, равную стоимости трех с половиной коробков спичек. Держат великого вождя, в основном, «для мебели», но Петр Петрович иногда берет томик-другой пытаясь начать читать. Остальное же время Ильич стоит на полках в почетных первых рядах, гордо поблескивая золотым тиснением, прикрывая собой потрепанные переплеты школьных учебников, спрятавшихся за ним, и любовно поглядывая на комсомольские вымпелы, что на стене напротив, которые тоже принадлежат хозяину.

Кроме сервантов в комнате пианино, диван и три кресла. Одно из них на колесах, инвалидное. В нем сидит Петр Петрович. Смотрит телевизор с подсевшим кинескопом.

Людмила Ивановна на кухне. Рядом с ней Марина. Ест суп.

Надрываясь, грохочет холодильник, сплошь усыпанный наклейками от жвачек.

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. А у нас ведь опять горе, Марина.

МАРИНА (отложила ложку). Ромка, что ли?

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Ромка… Ромка… Опять начал.

МАРИНА. Но вы же его…

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Вот и полечили, называется. Я еще ссуду не вернула, а он…

МАРИНА. Это точно уже?

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Точно.

МАРИНА. И сколько уже?

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА (готова заплакать) Ой, Мариночка, не знаю я. Я ведь руки у него каждый день смотрела. Чистые все были. Радовалась. А потом, неделю назад захожу утром к нему в комнату, он раскрытый лежит. Хотела накрыть. Подхожу, а у него вот здесь — на икрах (показывает) вот такие дорожки. Все исколото — живого места нет! А ведь дома все был, выйдет на часик-другой и дома. Курить даже бросил. Книги все читал. На биржу поставили.

МАРИНА. А сейчас?

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Сейчас… сейчас как с цепи сорвался. Спать только приходит. Утром уйдет, вечером придет. В открытую уже, в руки начал колоть. Шприц с собой таскает.

МАРИНА. А вы как думаете — давно?

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Да не знаю я, Мариночка. Говорю же я, руки у него смотрела, а он в ноги научился. Да и какая разница — давно или недавно. Раз уж начал — все, не остановится.

МАРИНА. Остановится. Если недавно, то еще не поздно.

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Ой, не знаю я. Может, месяц, может, два… а может, как из больницы приехали, — кто его знает. Он ведь все дома был. И руки чистые. Я каждый день почти смотрела.

МАРИНА. Нет, как из больницы вернулись, он не мог. Он же два месяца назад ко мне приезжал. Нормальный был. Нигде ничего. Я специально, когда спал, проверяла.

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Ну значит, самое большое — два месяца. А что толку-то?

МАРИНА. Ехать опять надо. Лечить.

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. На что?! На что лечить-то?! Где я эти пять тысяч теперь возьму? Ссуду опять брать? Да никто мне ее не даст больше — ту еще не всю вернула. И даже продать нечего. Он ведь тогда все вынес. Все золото, весь хрусталь, шапки все, постельное. Если только квартиру эту продать, поменять с доплатой. Вот только и выход. А так… (Заплакала). Проще в петлю залезть, чтоб не видеть и не слышать ничего! Господи, как он меня измучал! Всю кровушку по капельке, по капельке высосал! Поседела вся за год, как бабка старая стала. Иной раз думаешь, лучше б он себе передозировку сделал что-ли, чтоб сам не мучился и нас не мучил…

МАРИНА (трогает ее за руку). Людмила Ивановна, не надо…

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Ой, Мариночка… Думаешь, легко про сына собственного так говорить? Мне ведь его жалко. Так жалко, что сердце кровью обливается. Потому и с собою ничего не делаю, что его спасать надо, вытаскивать из этого омута. Кроме меня он ведь больше никому на этом свете не нужен. Отец давно от него открестился. Смог. А я вот — не могу. Даже в петлю не могу, потому что никто ему больше не поможет. Только я. Мать. Это мой крест и мне его нести.

МАРИНА. Людмила Ивановна…

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Что, Мариночка?

МАРИНА. Этим не поможешь.

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. А чем поможешь? Чем?

МАРИНА. Ехать надо. Опять.

ЛЮДМИЛА ИВАНОВНА. Да не на что мне его больше везти. Вон, сто рублей в кошельке последние. А квартиру менять отец не даст. На нем же она.

ПАУЗА.

МАРИНА. Я найду деньги.