Семья Звонарёвых
Шрифт:
– Блохин ваш - государственный преступник, он болльшевик, террорист, связан с подпольной организацией в Петрограде. Виновность его уже установлена и доказана. Он будет повешен! Да-с. Это я вам говорю. А за ним еще кое-кого потянем... Приговор на днях утвердит сам главнокомандующий генерал Брусилов.
"Да, друг Филя, - думал Борейко, возвращаясь в Ровно.– Ведь повесят, сукины дети! Что им стоит! Где же выход? Надо немедленно идти к Брусилову. Но один-то не пойдешь...
Уговорив Али Ага Шихлинского побывать вместе с ним у Брусилова, Борейко по дороге горячо рассказывал
У Брусилова пришлось немного подождать в приемной. Адъютант попытался было узнать, по какому делу они пожаловали, но Шихлинский резко пприказал ему доложить Брусилову. Адъютант ушел, и через минуту Шихлинский и Борейко были уже в кабинете Брусилова. В коротких словах Али Ага рассказал суть дела.
– Значит, наши судейские опять напортачили!– И генерал приказал вызвать к нему старшего прокурора и председателя военного суда.
Председатель суда начал пространно объяснять суть обвинения.
– Покороче, - приказал Брусилов и, выслушав судейского генерала, проговорил: - Значит, вы решили приговорить боевого офицера, кавалера четырех Георгиевских крестов, к повешению? Так я вас понял?
– Суд вынес такое решение, - подтвердил судеец.
– Вы, прокурор, не опротестовали этот приговор?– спросил Брусилов.
– Никак нет!– смущенно пролепетал полковник.
– Тогда это сделаю я! Приговора я не подтверждаю. Считаю, что нужно хорошенько разобраться в этом деле. Посудите сами, господа, разве можно в неделю установить виновность человека и приговорить его к смерти! Вы даже не изволили выслушать. А он дает блестящие аттестации Блохину. Неслыханно! Передайте полковнику, что я отстраняю его от обязанностей. Этак он у меня перевешает всех лучших солдат и офицеров! Я вас большене задерживаю, господа!
– Разрешите и нам откланяться, ваше высокопревосходительство? спросил Шихлинский.
– Нет, Али Ага, вас и полковника Борейко я так просто не отпущу. Прошу к завтраку.
Перед отъездом из Бердичева Борейко решил повидать Блохина. Начальник тюрьмы, извиняясь, сказал, что свидания полковнику с его бывшим солдатом он предоставить не может. Блохин по распоряжению центрального жандармского управления переведен в Петроград в тюрьму "Кресты".
35
Около месяца Варя сидела в "Крестах". Вместе с ней была Маня. В соседней комнате помещались Ольга и несколько работниц с заводов.
На этот раз тюрьма по-другому встретила Варю. Тюрьма, конечно, оставалась тюрьмой с ее голодом, сыростью, дурно пахнущими стенами, грубыми надзирателями, допросами. Но сейчас Варя была не одна. Она, может быть, впервый раз в жизни почувствовала здесь, в тюрьме, всю силу коллектива, партии. На воле, в своей активной, богатой событиями жизни, она всегда была с людьми. И это казалось естественно. Как бы вдруг она, Варя осталась одна? Жить для Вари означало жить с людьми и ради людей.
Здесь, в тюрьме, другое дело. Крепкие каменные стены наглухо отделяют большой кипучий мир. И узник чувствует себя одиноким, затерянным и беспомощным в своем одиночестве.Так было прежде. Но не сейчас. В соседней камере была Ольга, верный
"Тюрьма - это университет для пролетариата, - прочитала Варя в записке.– Учитесь, товарищи! Мы с вами. На воле нас ждут большие дела..." Она узнала руку Ивана Герасимовича. Варя читала истрепанные, зачитанные, драгоценные странички... "Коммунистический манифест". Маркс и Энгельс... Ленин... Удивительные, ясные, горячие слова, мысли.
Книги передавали друг другу. Их читали жадно, будто пили ключевую живительную воду. Они открывали мир ясых мыслей, высоких идей и поразительных людей. Книги укрепляли волю, обогащали ум. С ними было все легко. То6 что Варя чувствовала всей душой, к чему стремилась всем сердцем, вдруг обретало четкие формы, ее убеждения формировались в сознание.
"Вот почему так изменилась Маня, - вспоминала Варя свои догадки. Тот, кто прикоснется к этим высоким идеям, кто отопьет из этого чистого источника - становиться отважен душой и непобедим".
Как-то вечером Варя сидела на своей койке, поджав под себя ноги. Было холодно. От голода слегка кружилась голова. Не хотелось двигаться. Напротив на своей койке лежала Маня. Закинув руки за голову, она о чем-то думала. Глаза светились спокойным ясным светом. И вдруг Маня запела. Тихо, как-то робко, нерешительно, будто вспоминая о чем-то далеком и дорогом.
Степь да степь кругом,
путь далек лежит...
Она не изменила позы. Глаза ее по-прежнему нежно светились,но голос окреп,набрал силу и вдруг полился так мощно, широко, что у Вари захватило дыхание. Она смотрела, не мигая, на побледневшее, взволнованое лицо подруги.
Ты, товарищ мой,
Не попомни зла...
Надзирательница открыла окошко, послушала, но не закричала, а, оставив окошко открытым, остановилась подле. Варе казалось, что тюрьма вся притихла, слушая и замирая сердцем от русской привольной песни.
Маня замолчала, прикрыла глаза ресницами, тихо улыбнулась. Было видно, что и ее захватила песня, пленила своей красотой и грустью.
И вдруг в тишине тюрьмы, гле-то далеко и тихо, как отзвук на песню,родилась мелодия. Сначала неясная, слабая. Но вот кто-то поддержал ее, и она окрепла и зазвучала увереннее бодрее.
Маня быстро взглянула на Варю, напряженно прислушиваясь. И вся тюрьма, тоже затаив дыхание, настороженно слушала. А песня уже набрала силу, и вот из камеры в камеру властно зазвучали слова:
Никто не даст нам избавленья
Ни бог, ни царь и не герой.
Варя вскочила, кинулась к Мане, и так, обнявшись, поддерживая друг друга, они запели:
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой...
И хоть надзиратели бегали по коридорам, хлопали дверьми, кричали, песня жила. И когда она смолкла, Варя вновь ощутила в себе восторженное ирадостное состояние, которое она уже испытала в то раннее морозное утро, когда с Маней шла на митинг. "Будто повидала всех, поговорила осамом сокровенном", - подумала она.