Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
— Вскоре и я последую за вами в Париж. Я даже больше, чем вы сами, радуюсь тому, что король берет вас с собою; это начало дружбы, которую надо всячески оберегать, вы правы. Я много размышлял о тайных причинах ваших честолюбивых замыслов и, думается мне, разгадал ваше сердце. Да, любовь к отчизне, которой полнилось ваше сердце в годы отрочества, теперь, вероятно, стала еще сильнее; вы хотите приблизиться к королю, чтобы служить Франции, чтобы осуществить золотые мечты нашего детства. Что и говорить, мысль превосходная и достойная вас! Я восторгаюсь вами, я преклоняюсь. Плените монарха рыцарской преданностью, которая была свойственна нашим отцам, сердцем, преисполненным искренности и готовности на любые жертвы. Внимать признаниям его души, раскрывать перед ним затаенные мысли подданных, смягчать горести короля, говоря ему о доверим, которое питает к нему народ, врачевать раны народа, обнажая их перед его властелином, и, пользуясь положением избранника, восстановить между отцом и детьми отношения, согретые взаимной любовью, которые в течение восемнадцати лет нарушаются человеком с каменным сердцем; подставить себя ради этой благородной цели под грозные удары, которые этот человек из мести будет наносить вам; наконец, пренебрегать вероломной клеветой, ибо она будет преследовать фаворита вплоть до самого подножия престола — такова мечта, вполне достойная вас. Упорствуйте, друг мой, никогда не падайте духом; громко напоминайте королю о заслугах и несчастиях его самых прославленных друзей, которых всячески угнетают; безбоязненно скажите ему, что старинная знать никогда ничего не злоумышляла против него, что, начиная с юного Монморанси и кончая милейшим графом Суассонским, все боролись лишь с министром, а отнюдь не с монархом; напомните ему, что древние французские роды возникли одновременно с его родом, что удары, которые обрушиваются на них, отзываются на всей нации и что если он изведет их, то от этого пострадает и его род, ибо тогда он останется в одиночестве и будет подвержен всем опасностям, которые могут быть порождены временем и событиями, подобно тому как вековой дуб колеблется и шатается от порывов ветра, когда уничтожат лес, который окружал и защищал его. Да,— воскликнул де Ту, воодушевляясь,— это благороднейшая, прекрасная цель; идите неуклонно по этому пути, гоните ложный стыд, гоните щепетильность, которая терзает благородного человека, прежде чем он решится льстить, или, как говорится на придворном языке, угождать. Увы, монархи привыкли к постоянным изъявлениям напускного восторга перед их особами; считайте же лесть новым для вас языком, который необходимо усвоить, языком доселе вам чуждым, но, поверьте, и на этом языке можно говорить благородно, ему тоже дано выражать возвышенные, безупречные мысли.
Слушая пылкую речь друга, Сен-Мар поневоле залился румянцем и отвернулся к стенке, чтобы скрыть свое лицо. Де Ту умолк.
— Что с вами, Анри? Вы не отвечаете; неужели я ошибаюсь?
Сен-Мар глубоко вздохнул и продолжал молчать.
— Разве не эти идеи волнуют ваше сердце? Мне казалось, что я должен о них напомнить, чтобы воодушевить вас.
Раненый взглянул на друга и, преодолев смущение, ответил:
— Я думал, дорогой де Ту, что вы больше уже не станете меня расспрашивать и решили слепо доверять мне. Что за злой дух внушает вам желание так глубоко проникнуть в мою душу? Я отнюдь не чужд идей, которые владеют вами. Кто вам сказал, что они не живут в моей душе? Кто вам говорит, что у меня нет твердого намерения осуществить их на деле даже в большей степени, чем вы излагаете их на словах. Любовь к отчизне, справедливая ненависть к честолюбцу, который угнетает ее и при помощи палача уничтожает древние устои, твердая уверенность в том, что добродетель может быть столь же искусной, как и зло,— вот моя вера, так же, как и ваша. Но когда в храме вы видите коленопреклоненного человека, разве вы спрашиваете у него, какой угодник или ангел хранит его и внемлет его мольбе? Не все ли вам равно, лишь бы он молился у тех же алтарей, которым и сами вы поклоняетесь, лишь бы он готов был, если понадобится, принести себя в жертву ради них. Когда наши предки босиком, с посохом в руке, отправлялись ко гробу господню, разве у них спрашивали, в силу какого обета они собрались в далекий путь? Они бились, они умирали, и люди, а быть может, и сам господь не требовали от них большего; благочестивый предводитель не раздевал их, чтобы проверить, не скрыт ли под их красным крестом и власяницей какой-нибудь другой мистический знак, и на небесах их, конечно, не судили строже только потому, что свою земную решимость они подкрепляли той или иной дозволенной христианину надеждой, той или иной побочной и затаенной мыслью, более человечной и более близкой сердцу смертного.
Де Ту улыбнулся и слегка покраснел, потупившись.
— Друг мой,— возразил он проникновенно,— волнение может повредить вам; оставим этот разговор; не будем ссылаться на бога и небеса, ибо делать этого вообще не следует, и получше укройтесь, а то ночь сегодня холодная. Обещаю вам,— добавил он, с материнской заботливостью укрывая больного, — обещаю больше не гневить вас своими советами.
— Нет, — воскликнул Сен-Мар, невзирая на то что ему было предписано поменьше говорить,— клянусь вам на этом кресте, клянусь пресвятой девой Марией, что скорее умру, чем отступлюсь от плана, который вы сами же наметили сейчас; настанет день, когда вам, быть может, придется просить меня не следовать далее по этому пути. Но будет уже поздно.
— Хорошо, хорошо, усните,— повторил советник,— а если вы все-таки последуете далее, то и я пойду с вами, куда бы это меня ни привело.
Тут он вынул из кармана часослов и стал внимательно читать его; немного погодя он взглянул на Сен-Мара тот еще не спал; де Ту знаком велел Граншану переставить лампу на другое место, чтобы свет не мешал больному, но и это не помогло; Сен-Мар с открытыми глазами метался на койке.
— Что же вы никак не успокоитесь,— сказал де Ту, улыбнувшись,— хотите, я почитаю вам что-нибудь из жития святых, и это вернет вам душевный мир. Ах, друг мой, только здесь, только в этой книге, несущей нам утешение, и можно обрести покой, ибо откройте ее на любой странице, и перед вами неизменно предстанет, с одной стороны, человек в том состоянии, которое только и подобает ему, слабому существу: в молитве и в неведении грядущей судьбы; с другой же стороны — предстанет сам господь, беседующий с ним о его немощах. Что за дивное, небесное зрелище! Что за возвышенная связь между небом и землей! Тут и жизнь, и смерть, и вечность; разверните же книгу наугад.
— Охотно,— ответил Сен-Мар, снова приподнимаясь с какой-то детской живостью,— охотно послушаю, дайте мне открыть книгу. Помните старинное поверье, существующее в нашем родном краю: если развернешь молитвенник шпагой, то на первой странице слева прочтешь свою судьбу, а первый, кто войдет в комнату после чтения, окажет на твою будущность большое влияние.
— Какое ребячество! Ну что ж, давайте. Вот ваша шпага, возьмите… посмотрим…
— Дайте мне самому прочесть,— сказал Сен-Мар, взяв книгу.
Старик Граншан с сосредоточенным видом склонил над койкой загорелую седовласую голову и приготовился слушать. Сен-Мар стал читать; на первой же фразе он запнулся, однако с несколько натянутой улыбкой дочитал страницу до конца:
I. И привели их на суд в Медиолан.
II. И сказал им верховный жрец: станьте на колени и поклонитесь идолам.
III. А народ молчал и взирал на их лица, которые были, как лики ангелов.
IV. Тогда Гервасий взял Протасия за руку и воскликнул, воззрившись на небо и преисполнившись Духа Святого:
V. Брат мой, вижу Сына Человеческого, юн улыбается нам; позволь мне умереть первому.
VI. Ибо боюсь, что увидев кровь твою, не сдержу слез, а они не достойны Господа нашего Бога.
VII. И Протасий ответствовал ему:
VIII. Брат мой, справедливо, чтобы я пострадал после тебя, ибо я старше годами и у меня больше сил, чтобы быть свидетелем твоих мук.
IX. Но сенаторы и народ взирали на них, скрежеща зубами от ненависти.
X. И воины взмахнули мечами, и головы мучеников скатились одновременно на один и тот же камень.
XI. И блаженный святой Амвросий нашел на том месте их прах и силою его сделал слепого зрячим.
— Так как же? Что вы на это скажете?— промолвил Сен-Мар, кончив чтение и обратив взор на друга:
— Да исполнится воля господня; однако не будем ее предугадывать.
— Но не будем и отступаться от своих намерений из-за ребяческой игры, — возразил д'Эффиа нетерпеливо и закрылся накинутым на него плащом. — Вспомните стихи, которые мы с вами декламировали когда-то:
Justum et tenacem propositi virum…[16]
Эти мудрые слова врезались мне в память. Да, пусть вокруг меня распадается вселенная — ее обломки увлекут меня за собою все столь же непреклонным.
— Не будем смешивать человеческие помыслы с небесными и покоримся воле господней, — твердо сказал де Ту.
— Аминь, — молвил старик Граншан; глаза его были полны слез, и он усердно вытирал их.
— А ты куда суешься, старый служака? Плачешь! — сказал ему хозяин.
— Аминь, — прогнусавил кто-то у входа в палатку.
— Право же, сударь, вы лучше спросите это у Серого Преосвященства, который пожаловал к вам, — ответил преданный слуга, указывая на Жозефа.
Тот вошел, сложив на груди руки и смиренно кланяясь.
— А, так вот кому суждено… — прошептал Сен-Мар.
— Я, может быть, некстати? — вкрадчиво спросил Жозеф.
— Может быть, очень даже кстати, — ответил Анри д Эффиа, взглянув на де Ту. — Что вас привело сюда, отец, в столь поздний час? Какое-нибудь богоугодное дело?