Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
— А тебе-то что, простофиля, что сожгли священника? — сказал старый сержант, опершись на сошку своей пищали.— Он не первый; ты мог бы вместо него упомянуть кого-нибудь из наших командиров, которых теперь превратили в таких же мучеников; я роялист и высказываюсь смело.
— Тише! — воскликнул Носогрейка. — Послушаем, что скажет эта девка. Роялисты, сукины дети, никогда не дадут позабавиться.
— Что ты вздор мелешь-то,— возразил Гран-Фере,— ты, поди, даже не знаешь, за что стоят роялисты.
— Знаю, отлично знаю всех вас, не беспокойся,— вы стоите за старых, так называемых Князей мира, вы заодно с кроканами против кардинала и соляной пошлины. Вот тебе! Прав я или нет?
— Нет, не прав, старый красночулочник! Роялист — это тот, кто за короля; вот что такое роялист. Отец мой состоял при королевских соколах, и поэтому я за короля,— вот и все. А красночулочники мне не по душе, тут и понимать нечего.
— Ах, ты обозвал меня красночулочником? — возразил старый солдат.— Завтра ты мне за это ответишь. Если бы тебе довелось воевать в Вальтелине, ты так бы не говорил, а если бы видел, как его высокопреосвященство со стариком маркизом де Спинола прогуливались по молу Ларошели, в то время как в них палили из пушек, так ты бы помалкивал насчет красночулочников, понял?
— Бросьте вы перебранку, займемся чем-нибудь повеселее,— закричали им со всех сторон.
Солдаты, шумевшие возле палатки кардинала, стояли вокруг большого костра, который освещал их сильнее луны, хотя она и была очень яркой, а в этой толпе находилась и та, из-за которой они здесь собрались и кричали. Кардинал различил молодую женщину в черном, на голове у нее было белое покрывало; она была босая; ее изящный стан был обвязан грубой бечевкой, длинные четки ниспадали от шеи почти до ног; хрупкими, белыми, как слоновая кость, пальцами она перебирала зерна четок. Солдаты раскладывали по земле угольки, чтобы она обожглась, ступив на них босыми ногами. Эта дикая забава сопровождалась громким хохотом. Пожилой солдат подошел к несчастной с дымящимся фитилем пищали и, приблизив его к подолу ее юбки, хриплым голосом сказал:
— Ну, дурочка, расскажи-ка мне еще разок свою историю, а не то я начиню тебя порохом и ты взлетишь, как снаряд; берегись, я уже не раз это проделывал в прежних войнах с гугенотами. Давай пой!
Молодая женщина серьезно взглянула на окружающих, ничего не ответила и опустила покрывало.
— Не так берешься за дело,— сказал Гран-Фере, залившись озорным смехом,— не знаешь галантного языка; дай-ка я с ней поговорю.— И он взял ее за подбородок.— Сердечко мое,— сказал он,— сделай милость, ненаглядная, повтори еще разок тот славный рассказик, что ты рассказывала этим господам; приглашаю тебя прокатиться по реке Нежности, как говорят парижские знатные дамы, и выпить со мной шкалик водки, я ведь твой верный обожатель, я встретил тебя намедни в Лудене, когда ты разыгрывала комедию, чтобы сожгли бедного малого…
Женщина скрестила руки и, властно посмотрев вокруг, крикнула:
— Прочь отсюда, именем владыки воинства; прочь отсюда, нечестивцы! Между нами нет ничего общего. Я не понимаю, что вы говорите, а вам не понять меня. Идите продавайте поденно за гроши свою кровь земным князьям и предоставьте мне выполнять, что мне велено. Проводите меня к кардиналу!
Грубый хохот прервал ее речь.
— Воображаешь, что его высокопреосвященство генералиссимус примет тебя, босую? — сказал один из карабинеров Моревера.— Сначала вымой ноги.
— Господь сказал: Иерусалим, омой свои одежды и ступай через реки,— ответила она, не разнимая рук.— Проводите меня к кардиналу.
Ришелье громко крикнул:
— Приведите ко мне эту женщину и не приставайте к ней.
Все смолкло; женщину проводили к министру.
— Зачем вы меня привели к военному? — сказала она, увидев кардинала.
Ей не ответили и оставили наедине с министром.
Кардинал подозрительно рассматривал ее.
— Что вы делаете в такое время в лагере, сударыня? И, если вы в здравом рассудке, почему вы босиком?
— Я дала обет. Это обет,— отвечала монахиня с раздражением и порывисто села возле него в кресло. — Я дала также обет ничего не есть до тех пор, пока не найду того, кого ищу.
— Сестра моя,— сказал удивленный кардинал, смягчившись и подойдя к ней, чтобы лучше ее разглядеть,— бог не требует от слабого существа столь суровых лишений и особенно в вашем возрасте, ибо вы, вероятно, еще совсем молоденькая.
— Молоденькая? Да, за несколько дней до этого я была очень молода, но с тех пор я прожила, по крайней мере, две жизни — так много я размышляла и так много выстрадала. Взгляните на меня.
Она откинула покрывало, и перед кардиналом явилось ее прекрасное лицо; его одухотворяли черные, безупречного разреза глаза; но не будь этих глаз, его можно было бы принять за лицо призрака — столь оно было бледно; губы ее посинели и подергивались, ее так знобило, что стучали зубы.
— Вы больны, сестра моя,— сказал растроганный министр; он взял девушку за руку и почувствовал, что она вся пылает. По привычке следить за собственным здоровьем и справляться о здоровье других, он нащупал пульс на ее исхудавшей руке; бурно бившийся пульс свидетельствовал о страшной лихорадке.
— Вы подорвали свое здоровье лишеньями, превосходящими человеческие силы,— продолжал он с большим сочувствием,— я всегда это осуждал, особенно в столь нежном возрасте. Кто же толкнул вас на такое самобичеванье? Может быть, вы пришли сюда, чтобы поведать мне об этом? Говорите спокойно и будьте уверены, что вам помогут.
— Довериться людям? — возразила девушка.— Нет, нет, ни за что! Все они меня обманули; я не доверюсь никому, даже господину де Сен-Мару, хоть ему и суждено вскоре умереть.
— Вот как? — молвил Ришелье, нахмурившись, и горько усмехнулся.— Вот как? Вы знакомы с этим юношей? Не он ли причина ваших бед?
— Нет, нет, он очень добрый и ненавидит дурных людей, это-то его и погубит. Впрочем,— сказал она, внезапно приняв жесткий, свирепый вид,— мужчины — существа слабые, и некоторые дела должны взять на себя женщины. Когда среди израильтян не нашлось доблестного мужчины, появилась Девора.
— Откуда вы знаете такие вещи? — продолжал кардинал, не выпуская ее руки.