Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
— За мной, храбрецы! За мной, друзья! Здесь я король Франции!
Королевская гвардия, развернувшись, бросилась вперед, преодолевая пространство и взметая тучи пыли с земли, дрожавшей под копытами коней, и несколько мгновений спустя смешалась с испанской конницей, точно так же окутанной огромной зыбкой тучей.
— Теперь, вот теперь действуйте! — вскричал громовым голосом кардинал, наблюдавший за сражением с высоты холма.— Снимайте батареи с позиций, они там не нужны. Фабер, командуйте: всем пушкам палить по пехоте, которая постепенно окружает короля. Бегите, летите, спасайте короля!
И тотчас же свита, до сего времени неподвижная, приходит в волнение: генералы отдают распоряжения, адъютанты мчатся, устремляясь в долину, и, преодолевая рвы, изгороди и кусты, достигают цели почти так же быстро, как мысль, направляющая их, и следящий за ними взор. Вдруг доселе редкие огни, вспыхивавшие над батареями, солдаты которых уже пали духом, превращаются в огромное пламя; оно вытесняет дым, который возносится к самому небу, образуя бесчисленные легкие колеблемые ветром облака; пушечные залпы, казавшиеся далеким слабым эхом, превращаются в оглушительный гром, и раскаты его следуют друг за другом с такой же стремительностью, как и барабанная дробь, призывающая к атаке; между тем широкие огненные языки с трех сторон обрушиваются на темные колонны, выступающие из осажденного города.
Ришелье, оставаясь все на том же месте, беспрестанно отдавал распоряжения и бросал при этом на подчиненных взгляды, которые ясно говорили, что любого, кто замешкается с исполнением приказа, ждет смертный приговор. Глаза кардинала горели, движения стали повелительны.
— Король разгромил конницу; но пехота еще сопротивляется; наши батареи нанесли противнику значительный урон, но еще не победили. Гассион, Ламейре и Ледигьер, три полка пехоты — вперед, немедленно! Подойти к колонне с флангов! Дайте приказ остальной армии прекратить атаку и по всей линии стоять на месте! Бумаги! Я сам напишу Шомбергу.
Один из пажей спешился и подал кардиналу карандаш и бумагу. Министр, поддерживаемый четырьмя офицерами из его свиты, с трудом слез с коня, несколько раз невольно вскрикнув от боли, которую он, однако, преодолел; он присел на лафет, а паж наклонился и в качестве конторки подставил свое плечо; кардинал наспех набросал приказ, дошедший до нас среди прочих рукописей того времени; он мог бы служить примером для нынешних дипломатов, которые, по-видимому, предпочитают находиться в равновесии между двумя решениями, чем искать то единственное, которое должно определить судьбы мира, ибо они считают, что гений чересчур груб и прямолинеен, чтобы следовать по его пути.
Господин маршал, не рискуйте, а тщательно все обдумайте прежде, нежели атаковать. Когда вас уведомят, что король не желает рисковать, это не значит, что его величество решительно запрещает вам приступать к военным действиям, но он не желает, чтобы вы дали решительное сражение,— разве что у вас имеется твердая надежда на успех, основанная на преимуществах вашей позиции, ибо ответственность за исход сражения лежит, разумеется, на вас.
Отдав эти распоряжения, старый министр молча стал наблюдать за сражением, которым командовал король; он сидел на лафете, положив обе руки на запальный выступ пушки и наклонив голову вперед,— в положении человека, который налаживает и нацеливает орудие, и был похож на матерого, одряхлевшего от старости волка, который уже пресытился добычей и теперь только смотрит, как лев терзает в долине стадо быков, на которое сам он уже не решился бы броситься; время от времени взор его оживляется: запах крови радует его, и, вспоминая ее вкус, он пылающим языком облизывает беззубую пасть.
В тот день слуги кардинала (а почти никого больше при нем и не было) заметили, что с утра до самой ночи он ничего не ел, он настолько напряг все свои духовные силы, чтобы управлять событиями, что даже преодолел телесные страдания и забыл о них, как будто они не существовали. Именно сила сосредоточенности и постоянное присутствие духа возносили его почти что на уровень гения. Да он достиг бы этого, будь наделен врожденным величием души и благородной отзывчивостью сердца.
На поле брани все произошло так, как ему хотелось, и счастье, не покидавшее его в кабинете, сопутствовало ему и на войне. Людовик XIII жадно принял победу, которую предуготовил ему министр, а от себя добавил только величественность и отвагу, всегда присущие победителю.
Пушка умолкла, ибо разгромленные колонны пехоты укрылись в Перпиньяне; остальные части были рассеяны, и в долине теперь виднелись лишь яркие королевские эскадроны, которые следовали за монархом, перестраиваясь на ходу.
Король возвращался шагом и с удовлетворением оглядывал поле битвы, совершенно очищенное от противника; он горделиво проехал под огнем испанских пушек, но неприятель, то ли по оплошности, то ли по тайному сговору с кардиналом, то ли совестясь убить короля Франции, послал ему вдогонку всего лишь несколько ядер, которые, пройдя над его головой на высоте шести футов, не долетели до лагеря, зато послужили к вящей славе короля, лишний раз доказав его отвагу.
Но по мере того как он приближался к холму, где его ждал Ришелье, выражение его лица заметно менялось и мрачнело: румянец, вызванный треволнениями битвы, тускнел и благородная испарина исчезала со лба. С каждым шагом к нему возвращалась обычная бледность, точно ей одной подобало господствовать на королевском челе; во взгляде уже погасли мимолетные молнии, и, когда он подъехал к министру, глубокая грусть сковала его черты. Он застал кардинала в том же положении, в каком оставил его. Кардинал, сидевший на коне и по-прежнему холодно-почтительный, поклонился королю и, сказав несколько любезных слов, поместился рядом с ним, чтобы проехать вдоль рядов солдат и ознакомиться с итогом сражения, а свита и крупнейшие вельможи следовали на некотором расстоянии впереди и позади, образуя вокруг них как бы облако.
Ловкий министр не проронил ни слова, не сделал ни единого жеста, который хоть отдаленно мог навести на мысль, что он принял участие в событиях этого дня. И удивительно было то, что все являвшиеся с донесениями отлично понимали намерения кардинала и старались не подрывать его незримое могущество внешним проявлением покорности; все заслуги приписывались королю. Кардинал рядом с королем объехал правый фланг, который ему не был виден с высоты холма, и с удовлетворением отметил, что Шомберг, хорошо его знавший, действовал именно так, как он приказал: пустив в ход только несколько легко вооруженных отрядов, генерал принял участие в сражении лишь настолько, чтобы застраховать себя от упрека в бездействии, но не настолько, чтобы добиться какого-либо результата. Такой образ действий привел министра в восторг и не вызвал неудовольствия короля, самолюбию которого льстила мысль, что победа в данном случае принадлежит ему одному. У него даже возникло желание еще больше убедить самого себя в этом и представить дело так, будто все усилия Шомберга оказались совершенно бесплодными; поэтому он сказал Шомбергу, что не гневается на него за малую помощь, ибо сам убедился, что перед ними враг далеко не столь слабый, как думали сначала.
— В доказательство того, что теперь мы вас еще больше ценим,— добавил король,— назначаем вас в нашу свиту и жалуем вам право присутствовать на наших больших и малых выходах.
Кардинал мимоходом крепко пожал маршалу руку, а тот, удивленный этим потоком милостей, последовал за монархом, понурив голову, как виновный; в утешение себе он стал припоминать свои прежние боевые подвиги, оставшиеся безвестными, и ради успокоения совести мысленно приписывал им теперешние незаслуженные награды.