Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
Причитая таким образом, Граншан сам тем временем кончал седлать пегого коня; отряды выходили медленно, и слуга, пользуясь этим, тщательно проверял шпеньки на каждой пряжке седла и длину подпруг, что не мешало ему продолжать свои рассуждения.
— Простите, сударь, я немножко замешкался, да дело в том, что я чуточку попортил себе руку, когда поднимал господина де Ту, а господин де Ту поднимал ваше сиятельство после того, как вы все свалились.
— Как? Ты и там был, старый дурак! — сказал Сен-Мар.— Это не твоя забота; я тебе приказывал оставаться в лагере.
— Ну, насчет того, чтобы оставаться в лагере, так это не в моих правилах; когда раздается выстрел, мне во что бы то ни стало надо видеть его вспышку, иначе я захвораю. А что касается моих забот, сударь, то в том они и заключаются, чтобы позаботиться о ваших конях, а вы сейчас на своем коне и сидите. Неужели вы думаете, что, если бы только можно было, я не спас бы того бедного вороного, который лежит сейчас во рву? Как я любил его, сударь! Ведь этот конь три раза выходил победителем на скачках. Всякий, кто любил его, как я, скажет, что мало ему no-жилось на свете. Он не принимал овес ни от кого другого, кроме как от своего друга Граншана, и каждый раз ласкался ко мне,— в доказательство этому кончика левого уха у меня не хватает,— это он, бедняга, откусил мне его однажды; но он не хотел причинить мне зла, — наоборот. Слышали бы вы только, как сердито он ржал, когда к нему подходил кто-нибудь другой; он, милое создание, Жану ногу из-за этого переломил; как я любил его! А когда он упал, я старался одной рукой поддержать его, а другой — господина де Локмариа. Сначала я было подумал, что и он и всадник поднимутся; но, к несчастью, из них только один очнулся, и как раз тот, которого я меньше знал. Вы, кажется, посмеиваетесь над тем, что я говорю о вашем коне, сударь; но вы забываете, что на войне лошадь — душа всадника, да, сударь, душа; ибо что особенно устрашает пехоту? Конница! И, уж конечно, не человек, которого сбрось только — и он все равно что сноп сена. Кто действует так, что все любуются? Опять-таки конь! И хоть иной раз хозяину и хотелось бы быть где-нибудь подальше, а все же, благодаря коню, он оказывается победителем и награду получает, а бедной скотине одни только удары достаются. Кто берет призы на скачках? Опять-таки конь, хоть он после этого даже и не поест получше, зато хозяин его кладет себе золото в карман, да все друзья ему завидуют, и важные господа уважают, как будто он сам скакал. Кто гонится за косулей и не получает ни кусочка ее мяса? Опять-таки лошадь. А случается, что и ее самое, беднягу, съедят. Однажды в походе с господином маршалом и мне случилось… Но что это с вами, ваше сиятельство? Вы побледнели…
— Стяни мне ногу чем-нибудь потуже — платком, что ли, или ремнем, словом, чем хочешь. Очень болит что-то!
— У вас, сударь, сапог продырявлен. И пожалуй, что нулей; ну, не беда, свинец — друг человека.
— Однако мне от него очень больно.
— Кого любит, того и бьет, сударь. Свинец! О свинце дурно отзываться не следует; однажды…
Занявшись перевязкой ноги Сен-Мара повыше колена, чудак собрался было произнести столь же нелепое похвальное слово свинцу, какое он только что произнес в честь лошади, но тут его внимание, как и внимание Сен-Мара, привлекла шумная, ожесточенная перебранка между швейцарцами, которые после ухода остальных воинских частей оказались поблизости от них; швейцарских солдат было человек тридцать, и все они кричали и размахивали руками, а речь шла, по-видимому, о двух испанцах, которых они окружили кольцом.
Д'Эффиа прислонился к седлу и протянул ногу слуге, а сам внимательно прислушивался и старался уловить, что они говорят; но он совсем не знал немецкого и поэтому не мог понять их спора. Граншан, не выпуская его сапога, тоже сосредоточенно вслушивался и вдруг от души расхохотался и даже схватился за бока, чего с ним никогода не случалось.
— Ха-ха-ха! Два сержанта, сударь, спорят о том, которого из двух испанцев, что там стоят, надо повесить, потому что ваши приятели в красном не потрудились толком распорядиться; одни швейцарец говорит, что повесить надо офицера, а другой уверяет, что солдата. Но вот третий, кажется, примирил их.
— Что же он сказал?
— Что надо повесить обоих.
— Осторожно! Осторожно! — вскрикнул Сен-Мар, пытаясь стать на ноги.
Но стоять он не мог.
— Подсади меня на лошадь, Граншан.
— Как же можно, сударь, ведь рана…
— Исполняй, что тебе приказывают, и сам садись верхом.
Старый слуга, ворча, подчинился и по приказанию хозяина помчался, чтобы задержать швейцарцев, которые уже спустились в долину и готовились повесить пленников или, вернее, предоставили им самим привязать себя к ветке дерева; офицер, с хладнокровием, свойственным его мужественной нации, уже надел себе на шею петлю и собирался, не дожидаясь приказания, подняться на лесенку, приставленную к дереву, и привязать к ветке другой конец веревки. А солдат с тем же беззаботным спокойствием поддерживал лесенку и наблюдал, как спорят швейцарцы.
Сен-Map подоспел как раз вовремя, чтобы спасти их; он назвал себя сержантом и, воспользовавшись Граншаном как переводчиком, сказал, что двое пленников принадлежат ему и что он отведет их в свою палатку; он капитан королевских гвардейцев и ответственность берет на себя. Немец, как человек дисциплинированный, не осмелился возражать; сопротивление оказал только сам пленный офицер. Еще стоя на лесенке, он обернулся и точно с кафедры сказал с язвительной усмешкой:
— Хотел бы я знать, чего тебе тут надо? Откуда ты взял, что я дорожу жизнью?
— Я об этом и не спрашиваю,— ответил Сен-Мар,— мне совершенно безразлично, что с вами станется потом, но сейчас я хочу воспрепятствовать делу, которое мне представляется несправедливым и жестоким. А потом вы можете лишить себя жизни, если пожелаете.
— Недурно сказано, продолжал свирепый испанец,— ты мне нравишься. Поначалу я подумал, что ты намерен проявить великодушие в расчете, что мне придется благодарить тебя, а этого я терпеть не могу. Ну что ж, я согласен слезть отсюда: но я все-таки буду по-прежнему ненавидеть тебя, ибо ты француз,— предупреждаю тебя об этом и благодарить тебя не стану, потому что мы всего лишь квиты: я сегодня утром помешал этому солдату убить тебя; ведь он уже прицелился, а еще не было случая, чтобы он промахнулся, охотясь на серн в горах Леоне.
— Пусть так,— сказал Сен-Мар,— слезайте.
Он давно взял себе за правило относиться к людям так же, как сами они ведут себя по отношению к нему, и резкость испанца вызвала в нем ответную суровость.
— Ну и отчаянный же молодчик, ваше сиятельство,— заметил Граншан,— на вашем месте господин маршал не позволил бы ему спуститься с лесенки. Эй, Луи, Этьен,
Жермен, возьмите под стражу пленных его сиятельства и ведите их. Нечего сказать, хороша находка. Весьма удивлюсь, если от нее будет прок.
Каждый шаг лошади причинял Сен-Мару сильную боль; он ехал медленно, чтобы не обогнать пленных, которые шли пешком; вдали он видел колонну королевских гвардейцев, следовавших за королем, и старался предугадать, что именно хочет сказать ему монарх. Луч надежды осветил в его воображении далекий образ Марии Мантуанской, и на время в его душе воцарился мир. Но вся его будущность заключалась в словах: понравиться королю,— и он стал размышлять о том, как много горечи заключено в этой истине.
Тут он увидел приближающегося к нему господина де Ту; его друг беспокоился, узнав, что он отстал, принялся искать его в долине и поспешил, чтобы в случае надобности помочь ему.
— Уже поздно, друг мой, смеркается; вы очень задержались, я тревожился за вас. Кого это вы ведете? Почему вы так замешкались? Скоро король потребует вас к себе.
Таковы были вопросы, которые задавал молодой советник, так как беспокойство за судьбу товарища по оружию вывело его из привычного равновесия, которое он не терял даже в бою.
— Меня слегка ранило; я веду пленного, а сейчас думал о короле. Зачем я ему нужен? Как поступить, если он пожелает приблизить меня к трону? Придется угождать. При этой мысли, признаюсь, мне хочется бежать без оглядки, но я надеюсь, что на мою долю не выпадет роковая честь жить возле него. Угождать! Какое унизительное слово. Повиноваться — не так оскорбительно. Солдат всегда готов отдать свою жизнь, и этим все сказано. Но сколько угодничества, сколько притворства, сколько сделок с собственной совестью, какое унижение ума связано с судьбою придворного! Ах, де Ту, дорогой мой де Ту, я не создан для двора, чувствую это, хоть и видел двор всего лишь мгновение; в глубине души во мне таится дикарь, и воспитание придало мне только внешний лоск. Издали мне казалось, что я смогу жить в этом мире, среди всемогущих людей, я даже желал этого, ибо мною руководила мысль, очень дорогая моему сердцу; и вот с первого же шага я отступаю; вид кардинала привел меня в трепет; воспоминание о его последнем преступлении, совершенном у меня на глазах, помешало мне говорить с ним; он мне отвратителен, и я никогда не смогу обратиться к нему хоть с единым словом. В благосклонности короля тоже есть что-то устрашающее, словно его благоволение несет мне гибель.