Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 2. Власть незримого
Шрифт:
Когда первое удивление прошло, барон Книхаузен сообщил присутствующим, что великий магистр Сен-Жермен прибыл в Берлин по его просьбе, чтобы ответить на накопившиеся вопросы.
— В чем состоит наше предназначение? — спросил один из тамплиеров.
— Сражаться с духом вечной тьмы.
— И что же это?
— Низость души, алчность, гнусный разврат и тщеславие, бесчеловечность, которая заключается в том, что людей посылают на смерть ради уязвленного самолюбия. Нетерпимость. Отказ признать, что у другого человека может быть мнение, отличное от твоего. Радость от унижения ближнего.
— Но это же обычные качества, свойственные человеческой природе вообще.
— Да, действительно. Именно те, что являются причиной бесчестья, человекоубийства и отчаяния.
— Вы назвали самые гнусные пороки. Но разве это не закон природы: торжествует более сильный?
— Если душа человека настолько осквернена, про него нельзя сказать, что он обладает силой, это пародия на силу, — сказал Себастьян. — Это несчастный, само существование которого является побуждением к мятежу и убийству, он никогда не сможет победить своего злейшего врага.
— Какого же?
— Себя самого.
— Вы хотите сказать, что сильные — это слабые?
— Чаще всего так оно и есть. Вот причина, по которой так часто можно увидеть королевскую особу, которая оказывается свергнута со случайного пьедестала и заканчивает дни в тюремном застенке.
— Что же помогает силе противостоять другой силе?
— Гармония, терпимость, духовность, — разъяснил Себастьян. — Вознесение к свету познания.
— Разве не об этом рассуждают все наши религии? — спросил другой тамплиер, который казался не таким суровым, как тот, что с самого начала скрестил шпаги с Себастьяном.
— Да, в самом деле, об этом они рассуждают публично.
— Вы полагаете, что они говорят и по-другому?
Себастьян улыбнулся.
— Если и так, то мне это слышать не приходилось. Но их практика свидетельствует именно об этом.
— Какая?
— Тирания. Преследования инквизиции.
— Так вы относитесь к религии враждебно? — вмешался еще один тамплиер.
— Не к религии Бога. Но к религии людей, которые забывают о Боге.
— Вы в этом уверены?
— Увы, у меня был опыт. Меня пытались убить.
— Это была личная ссора?
— Нет, — покачал головой Себастьян. — Просто потому, что я тамплиер.
— И вам известно, кто были эти убийцы?
— Наемники епископа, они сами признались.
Присутствующие долгое время молчали, обдумывая только что услышанное. Тамплиеры разглядывали Себастьяна. Возможно, прежде им не доводилось слушать подобных речей.
— Почему вы убили Момильона? — спросил тот же тамплиер.
— Я его не убивал: он выпил отравленное вино, предназначенное мне.
— Это вы его заставили?
— Вовсе нет. Я отказался принять от него стакан, поскольку знал, что в вине яд. Это курфюрст, которого обуяли подозрения, велел Момильону выпить отраву.
Уточнения рассеяли фантастические слухи о кончине карлика. Судя по довольным восклицаниям участников встречи, слова, которые они услышали, внесли некоторую ясность в их умы, во всяком случае, принесли понимание ответственности и общей цели, и это наполнило рыцарей гордостью.
Когда тамплиеры разошлись, человек, который задавал вопросы об отношении к религии, приблизился к Себастьяну, чтобы представиться:
— Я аббат Пернети. [37]
На лицах обоих мужчин появились улыбки.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВОДОЛЕЙ И РЫБЫ (1770–1784)
34. МУЧИТЕЛИ НАЙДУТ МОЮ ТЕМНИЦУ ПУСТОЙ
«Эти строки, уготованные вам в назидание, ваш друг пишет в застенках инквизиции, где содержатся самые гнусные преступники. Когда я думаю о неоценимых преимуществах, которые доставит вам это свидетельство дружбы, ужасы моего столь долгого, сколь и мало заслуженного заключения блекнут. Мне доставляет удовольствие мысль, что даже такой раб, как я, окруженный стражами и закованный в цепи, все же способен возвыситься над монархами и сильными мира сего, правящими этим местом заточения».
37
Его имя — но не рассказ о сеансе в Берлине — цитируется Дьедонне Тьебо в его книге «Мои воспоминания о двадцатилетнем пребывании в Берлине» (Париж, 1813). Пернети ценил в Сен-Жермене «то, что делает из вас адепта». Здесь уместно будет упомянуть, что в это время членами масонских орденов были многие религиозные деятели, несмотря на угрозы Бенедикта XIV отлучить их за это от церкви. (Прим. автора.)
Себастьян отложил перо и посмотрел через окно своего кабинета на заснеженный пейзаж. От печки веяло ласковым теплом, в камине трещал огонь, изгоняя холод и сырость. Спокойствие, царившее в доме, словно опровергало трагический тон этих строк.
Конечно, он не бывал в застенках инквизиции. Но зловещую жестокость этого учреждения, омрачившую его детство и чуть не отправившую его на тот свет несколько недель назад, он на себе испытал. В ушах все еще отдавались эхом слова главаря тех негодяев: «Дайте-ка мне головню».
Пока инквизиция существует, он будет считать себя ее пленником.
Вернувшись, Сен-Жермен не щадил усилий, чтобы укрепить орден тамплиеров «Строгого устава». И у него вдруг открылись глаза. Дютуа-Мембрини был, конечно, возвышенной душой, но он заблуждался: ни пылкая набожность, ни безупречная вера отнюдь не уберегли пастора от преследований духовенства. Кем бы ни были святоши, они всего лишь слуги тиранов. Так зачем прислушиваться к их мнению? Себастьян высказал это герцогу Гессен-Кассельскому, склонившему его посетить Дютуа-Мембрини. Казалось, герцог был смущен критикой Себастьяна, особенно его рассказом о мрачном злоключении в Лозанне. Но продолжал настаивать:
— Несколько слепцов, друг мой, не могут представлять всех христиан. Поверьте мне, рождается новая вера.
Себастьян опять взялся за перо:
«Вы проникнете, мой дорогой Филокал, в храм возвышенных знаний; моя рука поднимет для вас непроницаемую завесу, которая скрывает от глаз непосвященного скинию, святилище, где Предвечный поместил тайны природы, предназначенные лишь для немногих избранных, которых во всемогуществе Своем Он сотворил, дабы они ВИДЕЛИ, дабы парили в необъятности славы Его и отражали для рода человеческого лучи, которыми блистает Его златой Престол».