Сентиментальная повесть
Шрифт:
Там, впереди, протянулась линия границы. И туда, к этой линии выходил Владислав вместе с товарищами в дозоры.
Владислав, как и остальные бойцы и командиры, знал, что нужно быть осторожным и зорким, что враг способен на всякие подлости. Владислав выходил в дозор на своем участке настороженный, весь подтянутый, готовый к любой неожиданности, к любой опасности.
Березовые рощицы залегали как-раз почти по линии границы. Эти рощицы могли служить хорошим прикрытием для врага. И на других участках, знал Владислав, они им не раз уже служили.
Когда Владиславу пришлось выйти в ночной дозор впервые, его охватило странное
Но поделившись с одним из своих товарищей этими настроениями, Владислав, облегченно рассмеявшись, услыхал, что и с тем это впервые было так же.
— Я, — рассказывал товарищ, — все ждал, что непременно на меня должен нарваться нарушитель границы... Ни на кого больше, а только на меня! Так, понимаешь, по первости, думают очень многие... Выйдут и ждут, что вот-вот появится какой-нибудь гад оттуда...
Владислав быстро привык к ночным дежурствам. Он привык медленно прохаживаться по своему участку и чутко прислушиваться к ночным звукам.
Ночь кругом была наполнена шорохами и неуловимым звучанием. Откуда-то наплывали тонкие писки и посвистывание. Что-то слабо упало. Издалека проносился звук, похожий на стон или на детский плач. Порою внезапно наступала полная и глубокая тишина, и тишина эта была тревожнее и непонятнее, чем все предшествовавшие звуки.
Владислав вслушивался во все, чем была наполнена ночь, и крепче сжимал винтовку.
Иногда память приносила ему отрывки прошлого. Вот такая же ночь, наполненная неуловимым рокотанием и шумом. И он, притаившись где-нибудь в полуразрушенном доме или в заброшенном киоске, прислушивается к сонному городу, обступившему его со всех сторон и предостерегающему его. От этих воспоминаний Владиславу становилось тоскливо и больно. Он стряхивал их с себя и старался слушать и ощущать действительность. И когда снова ощущал он себя на посту, в дозоре, окруженным тревожной ночью, когда возвращался к сознанию, что он охраняет границы государства, что ему вручили почетную и ответственную обязанность и что от прошлого ничего не осталось, — в его груди разливалось горячее чувство гордости и благодарности...
Суровые боевые будни не томили и не были тягостны. Порою Владислав писал письма товарищам, оставшимся на учебе и на производстве. Он описывал им суровую, но необычную красоту окружающей его природы. Рассказывал о новых своих товарищах, о выездах на охоту, о разных мелочах своей новой жизни. Порою он получал ответ. Товарищи, в свою очередь, писали ему о том, что случилось в его отсутствии, о работе, о развлечениях. О девушках.
В жизни Владислава еще не было девушки. Еще не было любви. Там, в тех прошлых скитаниях, он знал девчонок таких же, как и он, грязных и заброшенных, так же, как и он, сквернословивших и пивших иногда водку. Там он слишком рано познал то, что познается значительно позже и что не дало ему никакой радости.
О девушке тайно и как-то опасливо мечтал теперь Владислав. Вот о такой, какие встретились ему в последние три-четыре года его жизни. О светлой, веселой, о хорошем товарище, не помышляющей о «глупостях», не позволяющей вольностей и грубых шуток. О такой, какие
За последнее время Владислав понял вкус хорошей книги. Он стал читать много и с жадностью. Он сделался приятелем библиотекарей и получал от них те книги, о которых кругом отзывались с похвалой. И здесь, на границе, Владислав продолжал с жадностью поглощать книжку за книжкой.
Его влекли к себе стихи. Одно время он с мучительным и радостным изумлением прочитал стихи Есенина. На мгновенье почуял он в них что-то родное, но одновременно и что-то от прежней беспризорной своей жизни. Он услыхал отзывы об Есенине. Вдумался и понял, что есть что-то больное и ненужное во многих стихах этого поэта.
Здесь, на границе, не угашая своей жадности к книге, Владислав прочел «Евгения Онегина».
Стихи Пушкина так поразили Владислава, что он многие из них заучил наизусть. И он принимался порою читать их товарищам, зажигаясь радостью и восторгом:
— Как здорово! Слушайте, ребята, как хорошо!
Многие слушали внимательно. Некоторые, огорчая Владислава, оставались равнодушны.
— Вы поймите, как хорошо! — приставал к таким Владислав. — Это прямо замечательно!..
Как о величайшем своем открытии, Владислав написал товарищам о Пушкине. Он даже переписал аккуратно некоторые места из «Евгения Онегина»:
Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга. Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года; Синея блещут небеса; Еще прозрачные, леса Как будто пухом зеленеют. Пчела за данью полевой Летит из кельи восковой. Долины сохнут и пестреют; Стада шумят и соловей Уж пел в безмолвии ночей.А сопки и степь кругом покрывались бурым осенним покровом. И ветер приносил терпкие, сладковатые ароматы вянущих трав. И ночи становились темнее. И ночные шорохи и гамы делались все более тревожащими и зловещими.
В ближайшем к границе городе шла обычная для тех дней жизнь. Улицы обставлены были строящимися домами. По дорогам носились грузовики и проходили обозы со строительными материалами. Из заводских труб денно и нощно клубились султаны дыма. Шла стройка. Кипела жизнь.
На новостройке, в большом многоквартирном доме во втором этаже устроилась и крепко обжилась Калерия Петровна.
Она расплылась, постарела, стала спокойной и уверенной. Огурцов возил ее с места на место и, наконец, обосновался здесь. У Огурцова дела шли хорошо. Он был на хорошем счету у администрации и даже считался активным членом коллектива.
Уже давно Калерия Петровна забыла о своем прошлом, о первом замужестве, о первом муже. Забыла она и о давнишних своих настроениях, когда все, что окружало ее, казалось неприглядным и когда жива была какая-то надежда на возвращение старого: надежду эту раздувал в ней Александр Викторович, жадно и злобно мечтавший о своих чинах.