Сентиментальные агенты в Империи Волиен
Шрифт:
И слушатели могут только согласиться с Инсентом искренне, от всей души, когда они «сидят себе спокойно»; но те же самые люди, когда они бегают, объединившись в стада, при виде Инсента, осуждающего их с тротуара или с фонарного столба, куда он взобрался, чтобы его лучше слышали, просто проклинают оратора или совершенно игнорируют. Есть свидетели его разговора с одним таким волиенцем.
— Ты не понимаешь, — и тот с пристыженным лицом смущенно оправдывался:
— Действительно, не понимаю, что на меня нашло!
— Видишь ли, ты не должен никогда, никогда позволять себе вливаться в толпу, иначе не сумеешь себе помочь!
— Но что же тут плохого? Мы же всегда в группе — в той или другой, правда? Ну, почти всегда.
В таких вот непростых диспутах Инсент проводит дни, а тем временем Кролгул слоняется поблизости и ждет момента, чтобы набросить на него свою сеть. Но Инсент,
Привожу запись беседы, которая произошла между Инсентом и мной.
— Инсент, рано или поздно тебе придется встретиться с Кролгулом.
— Не могу. Боюсь.
— Но ты теперь стал сильнее. Ты можешь ему противостоять.
— Я боюсь его ключевых слов.
Я тоже боюсь за Инсента, и, увидев это, он закричал:
— Почему вы меня поставили в такое положение, в зависимость от ключевых слов?
— Ты пошел на это добровольно, Инсент.
— Неужели? Наверное, я тогда спятил. Что же вы меня не остановили?
— Я, как твой наставник, поощрял тебя.
— Но для меня это слишком большая нагрузка.
— Другие наши агенты добровольно захотели прийти тебе на помощь, и я уже тут, и мы вместе работаем в «Империи» Волиен, и уже по этой причине ты стал сильнее. Вместо одного «канала», у тебя рядом несколько.
— Ну, — пробормотал он, — я предполагаю, что недолго эти ребята продержатся, тоже попадутся.
Джохор, я бы искренне хотел, чтобы вы видели нашего Инсента в минуты его мелодраматического позирования. Мы знаем скромного, задумчивого индивида, который, даже в одежде Волиена, сохранял — на Канопусе — эти свои качества. Но вообразите, как он решительно принимает позу полулежа, подперев голову длинной худой рукой, черная грива волос рассыпается по худым плечам, и он смотрит на меня огромными черными глазищами (он сам выбирал; боюсь, выбор продиктован тщеславием). На самом же деле парень смотрит в себя, как бы с удовлетворением созерцая свою душевную рану или потрясение. И как он потом возводит глаза кверху, отводит в сторону, и в его взгляде — гордость и бесконечная скорбь.
— До сих пор все эти ребята держатся вполне достойно. Ни один пока не сломался. И за это отчасти спасибо тебе, за устойчивость. Но тебе, Инсент, действительно надо понять: пора приходить в себя. Просто нерационально сейчас, когда в народе Волиена идет брожение, объяснять им механизм психологии толпы так, как это делаешь ты, — рассудочно, без тени эмоций.
— Но я не могу этого вынести, не могу! — вскричал он. — Видеть, как они позволяют себе просто… превращаться в животных… — И заплакал, закрыв лицо руками.
— Инсент. Приди в себя!
— Если я не вылечусь окончательно, тогда вы снова меня подвергнете Полному Погружению?
— Я об этом пока не думал.
— А если надумаете, куда вы меня погрузите?
Вы понимаете, что мне было неловко это слушать.
— Не уверен, что хоть кого-нибудь дважды подвергали Полному Погружению.
— Ой, не надо меня успокаивать, это вовсе не обязательно! Не каждый так слаб, как я! — И сказал он это с удовлетворением, и руки раскинул, как бы готовый выслушать обвинение и признать свою вину.
— Только сильная личность может вынести Полное Погружение.
— Ой, правда? А я вынес, верно ведь? Ну, скажите мне, какие другие подарки у вас для меня припасены за пазухой?
— Инсент, мне кажется, что ты ретроспективно получаешь удовольствие от своего Полного Погружения, хотя во время самого процесса я не заметил в тебе особой радости.
Мои слова его немного отрезвили, и парень важно произнес:
— Нет, нет, нет, Клорати. Ничуть. Я помню, что болезненные ощущения в этих широтах могут впоследствии вызывать приятные ассоциации, — вы меня предупреждали. Но у меня такого как раз не было. Вы не понимаете, я хочу, чтобы вы меня испугали — а вы не хотите?
— Вот ты говоришь, что не можешь оставаться самим собой, не можешь прийти в равновесие, а я тебе повторяю, что это очень важно и для Волиена, и для наших сотрудников, которые тут находятся. До какой степени тебя нужно испугать, чтобы ты обрел здравый смысл и пришел в себя?
— Разве я так говорил? Ну хорошо, пусть будет так! Я ничего не могу поделать. Тогда испугайте меня, как хотите, Клорати. Мне, очевидно, именно это требуется.
— Отлично, — сказал я. И Инсент внутренне собрался, сцепил руки, в глазах появилось типичное для него выражение готовности слушать, как будто одних ушей недостаточно. — Это произошло на другой планете, там неожиданно развитие техники достигло такого уровня, что началась опустошительная война, были разрушены большие
— Я, кажется, припоминаю что-то похожее… — мрачно заметил Инсент.
— Да, я описываю ту же планету, какую описывал тебе в «суде» на Волиенадне. Это произошло спустя некоторое время после той революции, которая вскоре породила убийц по принуждению, а потом тирана. Риторики, которые, по крайней мере, могли распознать опасность для себя, изучили результаты первой революции, чьими эксцессами и жестокостью они так сильно восхищались, и договорились убивать не друг друга, а только население, которое они собирались принудительно «освободить», если кто откажется быть освобожденным. Если помнишь, в период первой революции крики типа «Мы переродимся только через кровь!» подействовали на примитивные центры в мозгу каждого из жестоких людей, а в период второй — восхищение масс вызвал лозунг «Энергию и массовость Террора следует поощрять!» Потому что эти риторики знали, что они смогут сохранить власть в своих руках, если обеспечат толпе образ врага, настоящего или воображаемого, чтобы отвлечь внимание народных масс от постоянных страданий. Порабощенные умирали миллионами: от голода, от болезней, и прежде всего — от тотального Террора, теперь организованного как система слежки, которая охватывала империю размерами в одну шестую часть планеты. И конечно, риторики убивали друг друга, как будто никогда не заключали между собой пакта о ненападениии. Они считали, что контролируют события, а на самом деле стали марионетками в руках тех сил, которые сами выпустили на волю. И пришел новый тиран, чего и следует ожидать, когда в обществе царит хаос. И люди по-прежнему умирали или становились жертвами убийц. Но у обитателей той планеты, по крайней мере, сохранилась плодовитость, так что шло восполнение потерь населения из-за болезней, катастроф и из-за их собственной индустрии убийств. — Я внимательно наблюдал за Инсентом, но не видел никакой реакции. Он все так же внимательно слушал и не шевельнулся с самого начала, только напряжение слегка снизилось. — И вот что, вероятно, следовало бы отметить: эта страна вовсе не старалась скрывать происходящие в ней массовые убийства, пытки, самые жестокие методы контроля за населением, какие когда-либо бывали на свете. И тем не менее народы других, вполне благополучных регионов этой планеты, даже те, в которых жизнь была хорошо организована и приятна, восхищались вышеописанной тиранией. Потому что всегда и всюду есть такие личности, которые реагируют только на сильные и шумные проявления страстей… — Тут Инсент вроде бы смутился и сделал такой жест, как будто хотел сказать «довольно!» —…Этим личностям требуется стимуляция сильными словами и сильными мыслями. Очень многие, во всех регионах той планеты, втайне увлекались идеей Террора, пыток и организованной жестокости, наслаждались мыслью о господстве в стране, население которой живет постоянно в условиях, близких к рабству; их чувственный аппарат возбуждали мысли о лагерях-тюрьмах, где люди умирают миллионами.
Инсент не сводил с меня своих выразительных глаз, но смотрел на меня как-то странно — чуть ли не с насмешкой.
— Инсент, — спросил я, — что смешного ты нашел в этой ужасной истории?
— Не нашел пока, но, возможно, отыскал бы при желании, — сказал Инсент и плюхнулся на спину, раскинув в стороны руки и ноги, приняв позу капитуляции. — Ну, говорите дальше.
— Собственно, я уже рассказал все, что хотел. И главное, о чем я хотел сказать, — не об убийстве миллионов и миллионов, хоть по небрежности, хоть намеренно; не о введении механизма террора; не о порабощении населения. Я хотел обратить твое внимание на другое: всю свою деятельность они описывали открытым текстом, с целью порабощения, манипулирования, сокрытия или раздражения, только у них тираны назывались благодетелями, мясники — санитарами общества, садисты — святыми, кампании по стиранию с лица земли целых наций были названы акциями, благотворными для самих этих наций, война именовалась у них миром, а медленная деградация общества, сползание на уровень варварства — прогрессом. Слова, слова, одни слова… И когда умные люди говорили им о положении дел в стране, в ответ им с энтузиазмом кричали: «Какие вы говорите удивительно интересные слова!»,— и вся эта деятельность продолжалась по-прежнему.